Отава

И вдруг какая-то сила подхватила Сеньку и швырнула вместе с лошадью на тот берег. Суховеем налетели подводы; кривоносый, поднявшись на арбе во весь рост, орал благим матом, вертел над головой кнутом, напуская на одуревших и без того лошадей страх. За арбой, след в след, шла бричка. Деда Тимоху тоже муха ядовитая укусила: полосовал кнутом своих меринков, хрипел натужно, силясь что-то прокричать сквозь встречный ветер, квачом застрявший в горле.

За речкой обнаружил Сенька пропажу. Хвать рукой — нет кубанки. Придержал Искру. На гребле странное затишье. Солдаты стояли, понуро опустив головы. Меж ними, как среди пней, бегал кто-то в ремнях, белой лохматой шапке, размахивая и указывая на него, Сеньку, пистолетом. «Офицер. Добре, что успели…»

— Бывай здоров, камарад! — Он помахал ему на прощанье плеткой.

Своих догнал Сенька на бугре, недоезжая лесополосы. Парни встретили восторженно, кричали все разом, восстанавливая обрывки только что виденного. Дед Тимоха явно не разделял восторга, насупив брови, проворчал:

— А шапку-то… оставил там.

Кто-то протянул треух, но Сенька отмахнулся.

— Чего зевали? Гнать надо было, а то стоя-ат, уставились…

Говорил сердито, хмурился, а глаза, еще не остывшие от возбуждения, искрились пылко и озорно.

— Спятил, — обиделся кривоносый. — Да мы не отставали. Только ты влетел на середку, как и мы следом. Скажи, Сашка?

Чернявый хлопец в куцем пиджаке из русской шинели поднял глаза, поддакнул.

Сенька примирительно улыбнулся:

— Чуть не стащили, воронье…

Позади тяжко вздрогнула земля. Над станицей расходился черный земляной шар — взорвали что-то в Панском саду. Тут же на виду оторвался снизу еще один шар, потом еще и еще… Степь забило как в лихорадке, звуки дошли до бугра с опозданием.

Вскочил на ноги чернявый паренек, заорал, размахивая шапкой:

— Большевики! Наши! Кривоносый успокоил его:

— Дура, склады рвут. Там снаряды у них.

Сенька, развязывая сбитый жгутом платочек, подмигнул:

— Отслужил, спасибо.

Скомкал небрежно его, сунул в карман. Без всякой видимой причины жиганул Искру плетью.

— Стоя-ать! Теперь домой, хлопцы.

Солнце светило недолго; потянуло ветром, слякотным, противным; из балок пополз туман: сверху валом пошли снеговые тучи. Лесополоса, до этого нарядная, вся в серебре, погасла, подурнела и стала черной, будто после дождя. Повалил снег. Хлопья падали огромные, мохнатые, как бабочки-капустницы, и таяли, едва усевшись наземь.

До Бурматы по целине гнал Искру в намет. Где выскочил из снеговой полосы, Сенька толком не заметил. Перемахнул балку, остановился.

По бугру снег задерживался, не таял. Щурясь, с удивлением оглянулся: и узнавал, и не узнавал знакомых мест. Еще вчера вечером степь была серая, грязная, неприветливая, а сегодня преобразилась, оделась в белое, как невеста. Неподалеку, в лощине, темнела бригадная мазанка; в ней Сенька проводил каждое лето, а там дальше торчали обугленные сваи сгоревшей колхозной кошары. Сиротливо стоял на одной ноге, поскрипывая, колодезный журавль, сруб скособочился, осел. К глухой стенке мазанки приткнулся трактор-колесник; считай, переждал годину дома в своих степях, а весной — за работу. Трудно придется первое время: один на весь колхоз.

Поглядел назад: подводы подъезжали к балке. Помахал им рукой и тронул не стоявшую на месте Искру.

От колодца свернул в хутор. Дорога угадывалась под снегом между двух рядов пахучей полыни, слепила нетронутой белизной. По ней перемещались холодные и теплые пятна — в прорехи туч временами пробивались пo-весеннему голубые куски неба, косо падали сверху снопы дневного света.

Хутора не видать за рыжей щетиной ивняка, он уходил под гору вдоль речки. Завиднелся колхозный двор…

Глава сорок седьмая

В затишке, на пороге открытых дверей конюшни, дымили цигарками мужчины — чуть ли не все полномочное население хутора. Дед Афонька, конюх, сторож, и он же числился при атамане кучером выездной пролетки, сам атаман, Акиндей, в ватнике и рыжих катанках. Тут же скалил желтые, обкуренные зубы Панька Гнида. Чеботарь Филька на вербовой деревяшке, Оська Журавлев, военнопленный, «приймак», как называли его-прямо в глаза занозистые бабы, и еще несколько отживших свое хуторян с посиневшими носами. Обсуждали сложившийся «политический момент» — бежать с немцами или оставаться в хуторе при бабах и ждать своей участи. Яростнее всех горячился Афонька; всех он сбивал к тому, чтобы немедля уезжать, а ему особо, как он есть атаманский кучер. Кому-кому уж, а ему, Афоньке, от большевиков послабления не ждать. Нет-нет. Он шало таращил круглые, как у кочета, глаза, брызгал слюной:

— А балачку, чули? Сунут с большевиками косоглазые азияты! Вот те хрест. Коса по спине во какая, на морду страшенные, конем не наедешь. И режут, сказывают, всех под гребло, от старого до малого. Ага.

— Брешешь ты, дед, славно. — Панька чесал затылок.

— Брешу-у? — привскочил агитатор, будто поддетый снизу швайкой. — Молокосос ты ишо в таком деле, во ты кто. Сопля зеленая! Поживи с мое… Да у меня, зна-мо, два сына в батьки тебе годятся.