Отава

Дед Афонька, конюх, скаля черные корешки резцов, подзуживал: мол, у самого тонка кишка в седле гнедого посидеть. Афоньку поддерживали и другие мужики.

Поддетый за живое, Сенька похлопал храпящего жеребца по мокрой шее; не думая, что делает, распутал затянутый узел аркана у него под горлом, спокойно закинул ногу через седло. Ошарашенный жеребец, еще толком не зная, что от него хотят, попятился. Все старания всадника подтолкнуть его вперед были напрасны. Пот прошиб Сеньку. «Взяться за плеть? Будет то, что и с Гнидой… Прыгнуть с седла?..» Почувствовал, как по скованной спине, по самой ложбинке, покатилось что-то холодное… Где-то далеко поднялся хохот, свист. Неук заволновался еще больше, стал приседать на задние ноги…

Чья-то рука поймала узду, остановила попятный ход дончака. Человек чужой, не хуторской. По стриженой голове и кирпичному загару на лице — солдат, пленный. Мягко понукаемый окающим говорком, неук неуверенно ступнул вперед. Незнакомец подбодрил Сеньку, опустил повод.

— Пошел, пошел…

С прищуром встретил Панька Гнедин непрошеного Сенькиного избавителя.

До полудня выезжал Сенька неука по степи. Пробовал и рысью и галопом. Обратно возвращался через хутор. Дончак, успокоенный, мореный, шел, как старый, свыкшийся давно со своей неволей. Там же, в степи, Сенька догадался, что человек тот был не кто иной, как Апроськин приймак.

Неожиданно из-за плетня деда Тимохиного подворья выскочила голоногая девчонка в коричневом платьице. Успел разглядеть Сенька ее огромные синие глаза и — торчком — белую челку. Неук шарахнул в сторону, угнув к передним ногам сухую, горбоносую голову, дал задки. Раз, другой… Сапоги выскользнули из стремян; голова жеребца будто приросла к земле — не оторвать. Подброшенный в третий раз, переворачиваясь в воздухе, наездник перелетел плетень и задом плюхнулся в кучу золы, куда годами выносит ее Тимохина старуха. Облегченно заржав, жеребец карьером понесся по улице, откинув на сторону волнистый хвост.

Стриженая испугалась, а увидала, что всадник поднялся на ноги, громко захохотала. Сенька протер глаза, отплевался золой:

— Шалава, ржет еще…

Девушка оборвала смех. Поджав губы, прижмурилась и скрылась за хатой.

На том и оборвалось знакомство с Алей…

Сзади кто-то забрался на кучу. Не оборачиваясь, по тому, как зашептались в котловане бабы, какие кидали на Апроську взгляды, понял: приймак.

— Работенка подвигается?

— Бузуем.

Сенька, жмурясь от солнца, через плечо взглянул на присевшего. Лицо выбритое, довольное, как и положено, наверное, всем молодоженам, переживающим медовый месяц. Уловил и то, как он кивнул Апроське, улыбаясь. Зубы белые, крупные, вычищенные до синевы.

— Куришь?

— Да можно…

Взял Сенька протянутую отполовиненную пачку махорки, бумажку достал свою.

Бабы побросали лопаты, сбились в кружок. Откровенны и нагловаты были их взгляды. Привстала и бабка Пелагея, чтобы лучше разглядеть чужого. По сморщенной улыбке Сенька заметил, что смотринами она осталась довольна: «Какого подпрягла, вот так Апроська!»

— Махорочка русская. До войны в лавке такую продавали, — сказал Сенька, желая отвлечь его от бабьих сатанинских глаз.

— Наша, — отозвался тот, играя дымом.

Разговор явно не клеился. В Сеньке это вызывало неловкость; взяла такая злоба на баб — стригут глазами, сроду не видали людей.

— Дела больше нету? Вона солнце где…

Бабы одна за одной, хихикая, толкаясь, брались за лопаты.

— Послушные.

— А то…

Сенька поднялся на ноги, смахнул сзади штаны. Хотел прыгнуть в котлован, но приймак неожиданно заговорил:

— Не слыхал, кого в эти базы загонять думают фрицы?

— Разно болтают. Склады какие-то, а кто… лагеря для пленных. — Сенька понизил голос. — Ты сам каким же путем увернулся от лагерей?

Серые глаза его весело блеснули в щелках сведенных век.

— У Гитлера проволоки колючей для меня не хватило. Вот нешто здесь… — Выпустил дым через рот. — Но это не лагерь… и не склады.

Приймак не спеша докурил, пока не припекло пальцы; окурок воткнул в землю. Сказал, не подняв головы:

— Судя по всему, аэродром. Чай, воевал, знаю… У парня вспыхнули глаза.

— А правда! Самолеты в ямы эти закатывать. А то, голая лопатина, — посадочная площадка. Совсем готовая, не ровнять, ни черта… Гады!

Прикусил язык. С опаской покосился на собеседника, но тот, отвернувшись, всматривался в сторону бугра.

— Обкатали дикаря-то…

Невдалеке проскакал на жеребце Панька. Ехал, видать, из станицы. Сенька, любуясь, как выбрасывает в беге гнедой ноги, сознался:

— В тот раз я с него, черта, все-таки брякнулся.

— Да ну?

— Ага.

По глазам и удивлению в голосе Сенька понял, что он на самом деле не знал о том — уже ушел, когда жеребец без седока под хохот хуторян вернулся в конюшню.

— Отец где? — спросил приймак, ощупью выбирая кусок ила посырее.

— Там, где и все…

Сенька хмуро оглядывал черные вывороченные кучи земли.

— Сталинград, поди, долбать отсюда думают. Приймак промолчал. Короткие, толстые пальцы его мяли кусок ила, пытались вылепить корову не то лошадь, земля рассыпалась, когда дело доходило до ног и головы.

— Сенькой, кажется, зовут?

— Так.