Отава

Выплеснула остатки из ведра в деревянное корытце и, не проронив больше ни слова, ушла в кухню.

Обнялись друзья. Не обнялись — схватились, ломая друг друга, пробовали накопившуюся за год силу. Подловчившись, ударил Никита гостя под ногу.

— Нет, погоди, дружище!

Рывком оторвал Сенька его от земли, кинул через руку. Прочертил Никита сапогами кривую по двору, сгребая солому и куриный помет.

— Сдурел, сапоги новые!

Сенька разжал руки, выдохнув, отступил на шаг. Никита ногтем соскреб с сапог ошметки грязи, спросил, не поднимая головы:

— А ты не за Волгой?

Сенька, кусая нижнюю губу, хлопал плеткой по своим пыльным голенищам.

— Да мать, сам знаешь… Одна, разревелась… Со скотом можно было уйти.

Прошел в тень, сел на завалинку, с наслаждением вытянул натруженные ездой ноги.

— С фрицами ладите тут?

Не слыхал Никита вопроса, — с каким-то ожесточением растирал вышитым рушником спину, грудь. Вынес из кухни баночку немецкой ваксы, суконку. Надраивая и без того чистые сапоги, спросил:

— Нового что в ваших Кравцах? Не женился?

— Ой ты, жених.

— Но, но. Кинься, нос намажу.

— Намажь. — Но подниматься Сеньке не хотелось. — А ты куда это наряжаешься?

— Воскресенье нынче, забыл?

На Никите темно-синие галифе, хромовые сапоги, сжатые в щиколотках гармошкой. Сапоги явно великоваты, отчего твердые квадратные носы их капельку задирались. Шагнет или повернется — скрипу полный двор! И вообще здорово изменился он! Вырос, возмужал; меж бровей, густых, девичьих, проступили две глубокие складки. Зимой прошлой еще стригся наголо — теперь роскошная светлая копна волос как у дядьки Илюшки, отца. И когда он успел приучить их так покорно ложиться назад? И что поразило больше всего Сеньку — брился Никита уже! На скуле, справа, красовался свежий бритвенный порез.

— Бритвой орудуешь, — сказал, щупая реденькие светлые волосики у себя на подбородке. — А я не рискую. Слушай, Никита, Надьку встречаешь? Не эвакуировались они?

— Глухову, что ли?

— Ага.

Над качуринским тополем, возле Сала, медленно проплывало ослепительное белое облачко. Сенька щурился, следил за ним, ожидая ответа, хотя о Надьке спросил он так, от нечего делать.

— Тут где-то…

Никита отнес ваксу, вышел, но на глиняную завалинку не сел, — может, брюки испачкать боялся, — пристроился на сучковатом дрючке, отделявшем двор от огорода.

— Хватит и без Надьки. Корчит много из себя. Недотрога… — Плюнул сквозь редкие зубы, целясь плевком в косточку от сливы, подмигнул: — Да она больше за тобой бегала.

Из кухни выглянула тетя Анюта, пригласила завтракать. Сенька смущенно отнекивался: мол, из дому только что, ел. Никита схватил его под руку, повел силой.

— Не упирайся, девка красная. Айда.

На столе в большой сковородке сердито шкварчала яичница, густо торчали куски сала с поджаренной шкуркой. Хозяйка пододвинула ближе гостю хлеб, вытерла тряпкой вилку его и вышла, хотя за столом и пустовало еще два стула.

— Чего она? — Сенька кивнул ей вслед.

— Сроду она дутая у нас. Не знаешь рази? Налегай. Прожевал Сенька кусок, заговорил:

— По-старому все живете? Вроде и налога для вас нет.

— Какого налога? — не понял Никита.

— Яичницу с салом едите. У нас в хуторе всех кур на учет взяли по дворам.

— А… Нас позабыли…

— Обожди, вспомнят, — пообещал Сенька. — На молочном пункте перегоняют молоко: сливки себе, а обрат нам. Русский свинья — все пожрет. «Освободители». Сволочи!

— Гм, да… Тяпнешь?

Никита перегнулся, достал из-под стола литровую бутылку, заткнутую тряпочной пробкой.

— Первач, огнем синим горит. Брешу? После одного стаканчика дорога качается под тобой.

Откупорил бутылку, прикинув, глазом, как-то ловко наполнил стаканы поровну. Плеснул на скатерть каплю; щелкнул зажигалкой, поднес — вспыхнул голубой нежный огонек.

— Что?! — подмигнул он. — Бывай здоров. Запрокинув голову, вылил в рот самогонку, будто воду. Крякнул, уткнувшись носом в кусок белого хлеба. Сенька расстегнул ворот — ровно паром горячим обдало. Но падать в грязь лицом не хотелось. Онемевшими вдруг пальцами взял стакан и с каким-то ухарским отчаянием опрокинул, глотнул будто огня. Белый день померк в глазах, дыхание остановилось.

— Хлеб, хлеб нюхай!

Не раскрывая глаз, Сенька схватил протянутый Никитой кусок, отплевываясь, совал себе в нос. Отдышался, вытер рукавом слезы, виновато заморгал мокрыми ресницами.

— Ох, сатана…

Никита, подпирая руками бока, громко смеялся, качаясь на стуле, явно показывая свое превосходство.

— С твоей мордой — кружками глотать. А ты? Эх-х, горе луковое. И эту, грешным делом, до ума не довел.

Достал из кармана галифе пачку немецких сигарет, небрежно бросил на стол.

— Пробуй.

Помял сигарету Сенька, сунул в рот, но прикуривать не стал.

— Слыхал, наш Иван Андреевич, литератор, главным холуем у них заделался, правда?

— Бургомистр.

— Сморчок. «Фашизм — гидра мирового масштаба!» Помнишь, на уроках? А на поверку — гнилье, падаль. В глаза бы ему сейчас заглянуть…

— Ступай, коль охота такая. Повторим?

Потряс бутылкой над ухом, глянул на свет. Сенька прикрыл ладонью свой стакан.

— Будет. Дело у меня… А начальник полиции станичный?