Отава

У Али и голос особенный. Слова срывались с языка до того легко и скоро и до того они были чистыми и звонкими, что у Сеньки в груди стоял сплошной стеклянный звон. Не кончалась бы эта дорога!

Слева черной стеной проступила крыша конюшни. Аля узнала колхозный двор. — О, хутор!

В голосе ее вместе с удивлением послышалось и недовольство — быстро дошли.

Так с велосипедом Сенька прошел и по улице. Накрапывал дождик. Девчата забились к Катьке Гребневой. Парней еще не было. Аля вбежала в хату первой; оттуда сразу вместо грустных «страданий» взвилась «Катюша». Погодя вошел и Сенька. В горницу не проходил, стоял в дверях, подперев плечом притолоку. Придерживал зубами нижнюю губу, чтобы улыбкой не выдавать своего ликования.

В бок толкнул его откуда-то взявшийся Васек Жук. Мигал — звал на волю.

— Ты навовсе очумел или на время? Выйдем!

— Чего ты прилип?

— Выйдем, говорю тебе… Силком вытащил Васек его в чулан. Тут почувствовал себя вольнее.

— Дура мамина, юбку бабскую увидал и расплылся, как колесная мазь напротив солнушка. Учила тебя, дурака, советская власть, да, вижу, мало.

В теперешнем состоянии Сенька мог выслушать о себе все, что угодно. Васька подтянул его за воротник, напористо зашептал:

— Одноглазый бричку приготовил. На завтра, на утро. В район собрался. С ним и эта… счетоводша. Слух — бал фрицы в станице соображают. По случаю окружения Сталинграда. Вот она туда правится, шлюха. А то мало там и без нее подстилок у них.

Сенька рывком освободился от его руки.

— Да погоди ты с ней… счетоводшей!

Вот теперь Васька успокоился, друг стал нормальным человеком, которого можно послушать.

— Это же здорово! Паньки тоже нету. На свадьбу в Семенкин укатил. Сразу с обоих концов… Сено, что за профилем, и хлеб по бугру…

В чулан ввалились подвыпившие хлопцы. Кто-то, матерясь, возил рукой — искал, за что открыть дверь. Задние напирали от нетерпения.

— Хватит им шалопайничать, — сказал недовольно Сенька. — Бери завтра кого-нибудь с собой, а то и двоих, и жарьте на бугор. С трех сторон, всю загонку сразу… Петьку Логинова и Ваську можно, Фролова. А я туда, на

сено…

Вышли во двор. Оглядел Сенька звездное небо, крякнул, потирая руки:

— Хорошо бы ветерка на завтра, астраханца. Помог бы…

Сворачивали цигарки молча — слушали «Огонек»; песню подхватили и подвыпившие хлопцы. Сенька, напрягая слух, старался поймать Алин голос. Забрал Васька у него кисет, подтолкнув локтем, шепотом и без недавней злости спросил:

— Как же… сама забралась на велосипед?

Выпустил Сенька струю дыма; всем видом своим показывал: не из таковских, мол, чтобы еще кого подсаживать.

Глава шестая

Только придремал Сенька. Вбежала мать, затормошила, закричала на всю хату:

— Вставай! Вставай!

— Да отвяжись, — досадно кривился он, перевертываясь на другой бок, к стенке.

— Выбегается, как кобель, за ночь, а днем дрыхнет. Взгляни хоть на свет белый, что творится. Пожар! Степь горить!

— Нехай горит. Она с утра самого…

— Занялось в другом месте. Сено!

Дошло сказанное, выскочил как оглашенный во двор. По прикладку кизяков забрался на сарай.

— Наше сено али не? — Мать с тревогой допытывалась снизу.

— Ваше, ваше…

Сенька весело скалил зубы.

— Играшки тебе, черту.

Чубариха недовольно отмахнулась и пошла со двора, опять до соседей.

Всюду возле хат кучковался народ. Детвора мостилась на плетнях, загатах, постарше которые печными трубами торчали на крышах кухонь, сараев. Указывая руками, передавали сведения о ходе пожара старшим.

Дым шел низом, над землей. Белый, завиваясь коричневыми и серыми космами. Огня самого за бугром не видать. Сенька ликовал, радовался своей работе. С утра ветра не было, потому так и получилось…

По уговору, Васек Жук с двумя хлопцами отправились светом за Сал, к посевам. Сенька сперва тоже думал — пешком, но в последний час перекроил думку и двинул на велосипеде. Поджигать должны примерно в одно время, как припечет хорошенько солнце и сгонит росу.

Сенька так и сделал, но из всего этого вышел конфуз. Копна горит, а стерня не занимается. Хоть ты плачь. Поджег две, три копны. Горят в одиночку. Не бегать же по всей степи, не втыкать каждой под бок красного петуха! И ветра — ни капельки! Такое — снимай пиджак и нагоняй своего. Пробовал. Обозленный неудачей, стер кое-как полой рубахи сажу с лица, рук и укатил. Вывернулся возле садов на пригорок — рот раскрыл от невиданной красоты. Весь засальский бугор в огне. Сухой, перестоявшийся на корню хлеб полыхал красным, без дыма. Знал, хлопцы попадут домой не скоро — большой обход, — повертелся Сенька на глазах у обеспокоенных хуторян и ушел спать. Бессонная ночь и пережитое волнение сморили его.

Пока валялся в хате, ветерок оживал, набирал силу, южный, с Азовского моря, не астраханец. К полудню развезло его. С хлебом уже было покончено — вместо желтого, бугор стал черным, — а там только началось. А когда мать разбудила его, весь сенной участок был охвачен огнем.