Отава

Акиндей крякнул: запершило вдруг в глотке. Поглаживая светлые усики, Качура долго с прищуром глядел в его угол. У кравцовского атамана под ложечкой засосало. Перевел глаз на президиум. В середине сутулился, поблескивая очками, худой, чахоточный бургомистр, бывший учитель Игнатенко. По бокам от него расселись начальник земотдела Белов, гололобый и пасмурный на вид человечина, и главный зоотехник Манько, молодой краснощекий проныра, какими-то лазейками увильнувший от фронта и эвакуации. Словом, это весь цвет и сила в районе после баварца, который проверяет пропуска в комендатуре.

Когда Качура заговорил о земле, дед Акиндей навострил уши. Оказывается, сразу же после завершений войны будет произведен подушный надел земли. С условием, подчеркнул особо оратор, получат ее только те, кто. не покладая рук и не щадя живота своего помогает «новой власти» в установлении и наведении порядка в районе. Колхозы, которые держатся еще по привычке, доживают «последние солнечные деньки». Разгоняются, «чтоб ни пепла, ни духа» от них, ничего не осталось. Опять свое тягло, свой букарь, все свое. Районные власти (имелись в виду сидящие за столом) уже подготовили проект надела, так называемый «земельный проект». Сейчас его изучает комендант. Через недельку-две он будет утвержден.

— Так что жить станем по-старому да по-бывалому, господа! — закончил Качура.

Сел гильфполицай рядом с бургомистром, голову держал высоко, ожидая выступающих. Но атаманы да полицейские народ в основном бывалый, тертый, калачами райскими их не укормишь, а подавай хлеба, что на земле. Особого волнения и радости у них «земельный проект» не вызвал. Дело хотя оно и старое, бывалое, но черт его душу знает. Как оно обернется еще? Да и думки самих немцев неизвестны. А ковырять ее, землю, букарем на быках легче в одиночку? Милое дело, подцепил трактором и пошел от бугра к бугру. Только пыль схватывается позади. Не-е, в таком деле трезвым сразу не скажешь.

Чахоточный бургомистр долго выкликал охотников сказать свое слово, но все отводили глаза, завешиваясь сизым едучим дымом. Выскочил казачишка с дальнего казачьего хутора, горячо взял с места. Но Качура при-гласил его к столу. Пока продирался охотник из задних рядов и расплескал горячие слова, муть какая-то осталась, — помямлил что-то несуразное, растирая бороденку, да отмахнулся. Так и отделались молчанкой.

Потом выступил какой-то молодой, ладный. Дед Акиндей угадал в нем вчерашнего, с кем раскланивался на базаре. Повеяло от него чем-то знакомым: где видал? И опять, как вчера, нехорошее предчувствие змеиным калачиком свернулось и легло где-то в середке. Но слушал со вниманием, что говорил чистозубый. Четко, по-военному тот доложил, что в районе усиливаются непорядки, особенно в ночное время; кроме вредных листовок было, и покушение на военные объекты, а у них, на хуторах, кое-где начали возникать пожары. И что можно ожидать от «вредных элементов» впредь, отгадать трудно. Все это, безусловно, дело рук большевиков, партизан. Сил собственных, чтоб сохранять порядок, в полиции мало. Потому от каждого хутора нужно нарядить в район по одному-два человека, парней, для несения караульной службы. Наряд выслать немедленно, по возвращении домой.

На этом совещание и окончилось.

Мост остался позади, выгреблись на бугор. Атаман все никак не отвяжется мысленно от того полицая. Что за черт?! Подумает о нем — холодом дерет душу.

Из-под ног Дикаря вспорхнула пичуга. Жеребец шарахнулся вбок. Обозленный Акиндей огрел его кнутом:

— Черт, граешь!

Убирая кнут под сиденье, вдруг вспомнил: «приймак»! (Видал он Андрея вблизи всего раз, возле конюшни, когда обучали этого самого Дикаря.) Он, ей-богу, он!

Жаром печным обдало. Оглянулся. Счетоводша тряслась в задке брички на порожних мешках. Закуталась в пуховый платок и глаз не казала. Хотел поделиться новостью— она писала тогда донос на «приймака». под их с Панькой Гнидой диктовку, — но пересилил себя, не окликнул.

Выравнивая вожжами конский бег, глядел колюче, как уходит в лесополосу уставшее за день солнце. «Недурно оттягивала отъезд, захлюстанка, чтобы в хутор явиться потемками, — ругал атаман свою напарницу. — Теперь успокоилась, молчит. До другого балу заговела…»

С утра нынче, как узнал Акиндей, что пьяной оказалась все-таки счетоводша, глядеть ему было тошно на нее. Увидал в сенцах платье бордовое, в каком она ходила на бал, жатое, как меха у гармошки. Валялось оно мокрое, облеванное. Стошнило даже старого. Довелось глянуть и в лицо самой хозяйки того платья. Боже правый! Зеленое, с черными, как земля, провалами под глазами, губы и шея искусаны, вроде ее таскали собаки там. Сквозь пудру синие пятна на шее проглядывали еще отчетливее. «Дорвалась, мокрохвостка, до дармовщины, — плевался Акиндей. — В хуторе же своих подходимых кобелей нету». Забывался немного и опять начинал плеваться: «Тьфу ты, стерва… Уж коли приспичило, так найди ж ты для такого дела хоть сопливого, да русского».

Муторно было на душе у Акиндея. И вдруг еще: «приймак»!