Отбой!

Как лихо тогда маршировали! Впереди портрет императора и плакаты: «Nieder mit Serben!»[10] Форма солдат была ослепительно синяя, пуговицы ярко блестели. Все мобилизованные верили, что к осени будут опять дома. Никто не представлял себе, насколько серьезна опасность. Многим казалось, что все это смелый, романтический поход, вроде оккупации Боснии и Герцеговины[11].

Дядин полк примерно так же вел себя и под Шабацем. Недели через две, прибыв на фронт, они занялись там нехитрыми тактическими учениями, — разбившись на две группы, «атаковали» друг друга; учитывая, что рядом находился неприятель, им было приказано не стрелять даже холостыми патронами, а ограничиться хлопками в ладоши. На эти хлопки им из кукурузного поля ответили сербские пулеметы. Капитан, который так эффектно проехал через наш город, помахивая плакатом с грозной надписью: «Nieder mit Serben!», пал одним из первых.

До чего красив был в тот день солнечный закат!

Этот капитан стал для меня первой ощутимой жертвой войны. Еще сейчас вижу, как он гордо гарцует впереди своего батальона, безупречно выбритый, точно направляется на бал. Как он командовал! Мороз подирал по коже, когда, приподнявшись в седле и насупив брови, он зычным голосом отдавал команду, грозную, точно судейский вердикт. Я долго бежал рядом с его вороным конем, не спуская глаз с всадника. Будь я художником, я бы еще и сегодня мог изобразить его строгий профиль с гордо приподнятым подбородком — как у солиста на сцене, уверенного в себе и хорошо знающего, что на него сейчас обращены все взоры. За ним вздымалась пыль и несся запах пота марширующих взводов. Отныне жизнью солдат распоряжался этот офицер.

Жены и дети провожали новобранцев. Плач, рыдания, песни, фанфары и конский топот. Суматоха разлуки.

Я перекладывал дядину винтовку с одного плеча на другое и поглядывал на дядю. Впрямь ли он так спокоен?

Далеко за городом мы расстались. Почти все население участвовало в проводах. Долго еще мы смотрели с холма вслед уходящим. Возвращайтесь, друзья! Возвращайтесь раньше, чем завянут букетики на ваших фуражках и в дулах винтовок. До свидания! С богом!

Издалека донесся протяжный звук трубы. Толпа молча глядела вдаль. Стоя впереди, на куче щебня, я обернулся. Вся толпа — мужчины, женщины, дети — словно окаменела, напряженно глядя в одну сторону, вслед своим родным, исчезавшим за облачками пыли. Мне это напомнило групповую фотосъемку в момент, когда фотограф восклицает: «А теперь, господа, прошу вас не шевелиться и смотреть вот сюда…»

Вскоре после каникул в нашем классе появилась новая ученица Люба Конколувна, польская беженка из Львова. У нее был безупречный цвет лица, обольстительная полная фигурка и маленький ротик, казалось созданный для певучих гласных звуков ее родного языка. Она всегда носила крестик на шее, не снимая его даже в купальне. Нам, ее сверстникам, так и не довелось сдружиться с ней, ее сразу окружили семиклассники. Она вечно смеялась в их компании своим звонким заливчатым смехом, — казалось, что сыплется мелкий уголь.

Несколько учеников, и я в том числе, организовали небольшой оркестр и ходили играть по лазаретам для раненых. Пришлось забыть душевные терзания, связанные с игрой на скрипке, которая невольно напоминала мне о собаках мясника Мензла.

Каких только историй мы там не наслушались! В сердцах тех, кто иногда почти чудом избежал смерти, теперь жило веселье. Раненые бегали на костылях вокруг столов и лавок, отбивали такт обнаженными, еще не зажившими культяпками, заливались смехом, словно выкинули лучшую шуточку в своей жизни. Потом они принимались писать любовные письма, и мы должны были без конца играть им сентиментальные вальсы.

По ночам мне долго не спалось. В голову лезли кошмары — кресты на солдатских могилах, густые леса крестов. В больницах, у раненых солдат, — вот где должны побывать апологеты войны! Там они наслушались бы вдоволь! Уж там им пришлось бы покраснеть!

Наутро мы сидели за партами как неживые. Школьные занятия казались нам неприхотливой комедией, выдуманной нарочно, чтобы отвлечь наше внимание от ужасной действительности. Наверняка учителя втайне стыдятся нас; мы пытливо вглядывались в их лица, искали следов замешательства — не отогнется ли краешек маски? Мы упрямо, часами наблюдали преподавателей, ожидая минуты, когда притворство утомит их, лицемерие исчезнет и они наконец заговорят откровенно, — нет, закричат во весь голос!

Вчера луна была такая кроваво-красная… Она взошла оттуда, где лежит Верден… А нам в это время толкуют о прелестях эпохи Ренессанса! Голос учителя назойливо лезет в сознание, он звучит успокаивающе, словно уговаривает: выбросьте, мальчики, из головы, что вы тоже пойдете на войну. Вам вчера рассказывали в лазарете о четырех штыковых атаках у Тарнополя? Все это враки. И то, что говорили об ураганном огне под Луцком, это тоже совсем не так…

Я не слушаю учителя. Я рассматриваю в окно фрески на фасаде дома Пуркине.

Отто уже в армии. И Эмануэль тоже.