Отчаяние

«Почему его нeт? Как вы думаете?» — спросила Лида, глядя на них испуганными глазами и держа на отлетe букетик фиалок, который она нашла нужным для этой скотины купить. Макинтош развел руками, а барашковый проговорил басом:

«Несцимус. Мы не знаем».

Я почувствовал, что не могу дольше сдерживаться и, круто повернувшись, пошел к выходу. Лида меня догнала: «Куда ты, погоди, — я увeрена, что…»

В эту минуту появился вдали Ардалион. Угрюмый человeк с напряженным лицом поддерживал его под локоть и нес его чемодан. Ардалион был так пьян, что едва держался на ногах; вином несло и от угрюмца.

«Он в таком видe не может eхать!» — крикнула Лида.

Красный, с бисером пота на лбу, растерянный, валкий, без пальто (смутный расчет на тепло юга), Ардалион полeз со всeми лобызаться. Я едва успeл отстраниться.

«Художник Керн, — отрекомендовался угрюмец, сунув мнe влажную руку. — Имeл счастье с вами встрeчаться в притонах Каира».

«Герман, его так нельзя отпустить», — повторяла Лида, теребя меня за рукав.

Между тeм двери уже захлопывались. Ардалион, качаясь и призывно крича, пошел было за повозкой продавца бисквитов, но друзья поймали его, и вдруг он в охапку сгреб Лиду и стал смачно ее цeловать.

«Эх ты, коза, — приговаривал он. — Прощай, коза, спасибо, коза».

«Господа, — сказал я совершенно спокойно, — помогите мнe его поднять в вагон».

Поeзд поплыл. Сияя и вопя, Ардалион прямо-таки вываливался из окна. Лида бeжала рядом и кричала ему что-то. Когда проeхал послeдний вагон, она, согнувшись, посмотрeла под колеса и перекрестилась. В рукe она все еще держала букет.

Какое облегчение… Я вздохнул всей грудью и шумно выпустил воздух. Весь день Лида молча волновалась, но потом пришла телеграмма, два слова «Привeт сдороги», и она успокоилась. Теперь предстояло послeднее и самое скучное: поговорить с ней, натаскать ее.

Почему-то не помню, как я к этому разговору приступил: память моя включается, когда уже разговор в полном ходу. Лида сидит против меня на диванe и на меня смотрит в нeмом изумлении. Я сижу на кончикe стула, изрeдка, как врач, трогаю ее за кисть — и ровным голосом говорю, говорю, говорю. Я рассказал ей то, чего не рассказывал никогда. Я рассказал ей о младшем моем братe. Он учился в Германии, когда началась война, был призван, сражался против России. Помню его тихим, унылым мальчиком. Меня родители били, а его баловали, но он был с ними неласков, зато ко мнe относился с невeроятным, болeе чeм братским, обожанием, всюду слeдовал за мной, заглядывал в глаза, любил все, что меня касалось, любил нюхать и мять мой платок, надeвать еще теплую мою сорочку, чистить зубы моей щеткой. Нeт, — не извращенность, а посильное выражение неизъяснимого нашего единства: мы были так похожи друг на друга, что даже близкие родственники путали нас, и с годами это сходство становилось все безупречнeе. Когда, помнится, я его провожал в Германию — это было незадолго до выстрeла Принципа, — бeдняжка так рыдал, так рыдал, — будто предчувствовал долгую и грозную разлуку. На вокзалe смотрeли на нас, — смотрeли на этих двоих одинаковых юношей, державшихся за руки и глядeвших друг другу в глаза с каким-то скорбным восторгом… Потом война. Томясь в далеком русском плeну, я ничего о братe не слышал, но почему-то был увeрен, что он убит. Душные годы, траурные годы. Я приучил себя не думать о нем, и даже потом, когда женился, ничего Лидe о нем не рассказал, — уж слишком все это было тягостно. А затeм, вскорe по приeздe с женой в Германию, я узнал от нeмецкого родственника, появившегося мимоходом, на миг, только ради одной реплики, что Феликс мой жив, но нравственно погиб. Не знаю, что именно, какое крушение души… Должно быть, его нeжная психика не выдержала бранных испытаний, — а мысль, что меня уже нeт (странно, — он был тоже увeрен в смерти брата), что он больше никогда не увидит обожаемого двойника, или, вeрнeе, усовершенствованное издание собственной личности, эта мысль изуродовала его жизнь, ему показалось, что он лишился опоры и цeли, — и что отнынe можно жить кое-как. И он опустился. Этот человeк, с душой как скрипка, занимался воровством, подлогами, нюхал кокаин и наконец совершил убийство: отравил женщину, содержавшую его. О послeднем дeлe я узнал из его же уст; к отвeтственности его так и не привлекли, настолько ловко он скрыл преступление. А встрeтился я с ним так случайно, так нежданно и мучительно… подавленность, которую даже Лида во мнe замeчала, была как раз слeдствием той встрeчи, а произошла она в Прагe, в одном кафе, — он, помню, встал, увидя меня, раскрыл объятья и повалился навзничь в глубоком обморокe, длившемся восемнадцать минут.