Отче наш

Возле крайних домов Москалев нагоняет их.

— Ведите дальше, к штабу, — кричит он.

Вернувшись поздно вечером домой с дежурства, он не говорит Любаше о брате. По настороженному молчанию, повисшему в комнате, осунувшемуся лицу Любаши понимает, что за его отсутствие в доме был крупный разговор.

«Молчит, ничего не говорит, — с раздражением думает Андрей, укладываясь спать. — Мать дороже, чем я?..»

Больно Андрею сознавать, что это, пожалуй, так и есть.

Но сегодня Андрей был как раз неправ, Любашу удручает совсем другой разговор. Из памяти не выходят слова пьяного Ванюшки, ввалившегося в их дом вскоре же после ухода Андрея.

— Он мне, твой Андрюшка, теперь — ерунда! Правда, тетка Устинья? — покачнувшись оборачивается он к хозяйке. — Он в шахте — и я в шахте! А там — свои законы…

— Замолол, Емеля, — прикрикивает Устинья Семеновна, и торопливость, с которой мать прервала Ванюшку, настораживает Любашу. Ей кажется, что мать сознательно не дает высказать Ванюшке что-то такое, о чем у них шел разговор раньше. И это прямо относится к Андрею. Видно, дело не пустяковое — понимает Любаша по тревожному блеску в глазах матери.

— Иди, иди, проспись! — шагает Устинья Семеновна к Ванюшке. — Хоть и чужих нет — намелешь на свою голову.

— А какие такие законы в шахте? — неожиданно спрашивает Любаша, приглядываясь к Ванюшке.

— Законы? А-а, вон ты о чем… Наши законы! — ухмыляется тот и снова поворачивается к Устинье Семеновне. — Правда, тетка Устинья?

— Дурак ты, смотрю я! — строго осаживает та Ванюшку. — Иди, иди! Ну, кому я говорю?!

«Почему он все к маме да к маме, будто она с этими «законами» знакома? — тревожится Любаша. — Что бы это могло значить?»

Все больше крепнет в ней догадка, что договоренность между матерью и Ванюшкой касается именно Андрея. Хотя… Что он может сделать Андрею? Тот знает шахту получше Ванюшки, и в работе, конечно, всегда осторожен. И все-таки… Но об этом Любаша сразу же отказывается думать. Замыслить очень серьезное против человека Ванюшка едва смог бы. Не решится он, да и какие серьезные причины у него против Андрея? Из-за нее, Любы? Но она ясно сказала Ванюшке, что все его хлопоты напрасны, он не услышит от нее даже ласкового слова, а о любви… Глупость какая-то…

Давно ушел выпровоженный матерью Ванюшка, затихла за вязанием и Устинья Семеновна. Потом начала позевывать и вскоре полезла на голбец. А Любаша, уйдя молча в свою комнату, никак не может отделаться от странно невеселого предчувствия. Знает, что Ванюшка глуп и болтун, но мама… Ее трудно чем-либо запугать, а когда заговорил Ванюшка, словно сама не своя стала.

Пришел и улегся рядом молчаливый Андрей. Спросить бы его, какой вред может сделать на работе Ванюшка, но как начать разговор? Скажет, почему тревожишься о Ванюшке, что ответишь? Нет, сегодня лучше молчать… Уляжется эта нервозность, растает холодок в их отношениях — тогда можно все и рассказать.

Но сон еще долго не приходит к Любаше.

10

Натужно взвывает молоток Степана, заметно уходит в пласт штанга, и Ванюшка застывает невдалеке, невольно любуясь работой этого невысокого паренька.

— Жмет! — кивает он Пахому Лагушину, с которым с первых дней своего появления в бригаде старается попасть работать вместе. В выходной они успели вспрыснуть первую шахтерскую получку Ванюшки, и это еще больше сблизило их. Сегодня они снова почти все время на установке крепи.

Лагушин машет рукой: ерунда, чего тут смотреть… Сам с неохотой поглядывает на последнюю стойку и кричит Ванюшке:

— Айда за лесом!

Крепежный лес от забоя далеко. Сегодня не раз уже гоняли туда «козу», потом на плечах тащили тяжелые лесины сюда, и напоминание о лесе неприятно Ванюшке. Но он пожимает плечами: пойдем, если надо…

Молча идут по выработке из забоя, и гул молотков все тише и тише. Ванюшка со вздохом поглядывает по сторонам на поставленные почти вплотную друг к другу стойки. Здесь недавно едва не прорвалась в забой вода.

— Вон их сколько наставили, — недовольно кивает он, приостанавливая шаг. — К чему такая густина?

— Положено так, — хмуро замечает Пахом. — Пошли, а то бригадир вдогонку кого-нибудь направит, если задержимся.

Ванюшка делает несколько шагов, потом нерешительно замирает.

— А если эти? — кивает он Лагушину на сдвоенные рамы крепления.

— Брось! — обрывает его Пахом. — Пошли, пошли… Понимать надо, что и зачем сделано. Или очень хочешь, чтобы вода прорвалась?

Ванюшка молча пожимает плечами: смотри, тебе, конечно, видней… Они быстро идут в темноту, светя себе лампочками. Знают, что идти еще надо далеко, а лесу в забое у бригады нет.

Но то, чего не смог добиться Ванюшка, делает усталость, когда потные, чумазые уже в который раз шагают они за лесом мимо злополучных сдвоенных рам крепления.

— Черт ее знает, — останавливается Пахом, смахивая грязный пот с лица. — Может, и вправду без пользы здесь эти стойки? Вода-то не век же должна стоять на одном месте, ушла уже, небось…

— Конечно, ушла, — радостно подхватывает Ванюшка. — Давай попробуем, выбьем штук несколько, а там видно будет…