Отче наш

«Дрянь такая, — рассердился Филарет, беспокойно ворочаясь. — Знала, куда идти — в редакцию газеты… Как и ее сынок Алешка…»

И воспоминания ожили в памяти в том порядке, как о них писала городская газета.

Да, было именно так.

Холодная, синеватая белизна снега на окраине шахтерского поселка особенно отчетлива. Сумрачный свет падает на заснеженную степь за домами. Маленький Алешка грустно оглядывается на дорогу, вспомнив окликнувшего его Мишку, с которым вместе учатся во втором классе. Но Валентина нетерпеливо дергает его за руку:

— Шагай бодрей! Опоздаем…

И он послушно шагает. Мелко хрустит стылый снег под ногами, и этот скрип неприятен Алешке. Он знает, куда идут с матерью — в молельный дом, к дяде Филарету. Тот чем-то не нравится Алешке, несмотря на то, что все здешние мальчишки знают: дядя много денег тратит на угощения.

Но Алешка и еще четверо школьников — совсем другое дело. Их Филарет перестал одаривать дорогими конфетами, хотя все пятеро с матерями часто теперь ходят на моления. Видно, нравятся Филарету только чужие мальчишки, — решил недавно с грустным вздохом Алешка, и потому сейчас шагает неохотно, хмуро поглядывая на темные приближающиеся окна Филаретова дома.

У самых ворот — снова сожалеющий взгляд на дорогу, где все еще виднеется черной палочкой фигура Мишки. Ясно Алешке, что тот побежит вскоре на ледяную горку и будет бултыхаться там в снегу до самой темноты. А тут сиди в судорожной духоте, подтягивай псалмы…

— Живо, живо! — открывает скрипучие ворота мать и ловко проталкивает вперед Алешку.

Стук ворот захлопывает за ним далекий шум вечерней улицы, обрывает желание пробежаться с Мишкой на ледяную горку, и Алешка мелкими шажками покорно плетется за матерью к пристройке, где обычно проходят моления общины пятидесятников. Сердить мать он не хочет, очень злая и строгая стала она после смерти отца, скончавшегося с полгода назад.

…Шея Филарета, читавшего библию, маячит сбоку перед глазами Алешки, и дряблая кожа напоминает малышу что-то очень знакомое. Вдруг в один момент он вспоминает… Мать ощипывала зарубленного петуха, а он, Алешка, стоял молча рядом, с жалостью поглядывая на обвисшие крылья птицы, на дряблую пупырчатую кожу ощипанной петушачьей шеи.

«Как у петуха…» — заблестел радостно глазенками Алешка и неожиданно прыснул от жгучего смеха.

Щипок матери больно кольнул бок Алешки, отрезвил на миг. Они в последние дни с матерью пользовались благосклонностью Филарета и всегда устраивались рядом с пресвитером. Тот, конечно, услышал смешок Алешки и, не прерывая чтения, скосил на него глаза.

— …на челах людей скорбящих, воздыхающих о всех мерзостях, сделай знак, — возвысил голос Филарет. — Идите по городу и поражайте; пусть не жалеет око ваше, и не щадите старика, юношу и девицу, младенца и жен бейте до смерти… Так говорит в святом писании пророк Иезекииль, а его устами — сам господь бог…

Филарет строго глянул на Алешку и мать, и малыш снова ощутил щипок.

— Погоди ужо, дам я тебе, как выйдем отсюда, — уловил Алешка материн голос и понял, что сделал что-то нехорошее, сравнив дядю Филарета с зарубленным петухом. Но материны щипки больно горели, и в сердце враз вскинулась обида на пресвитера. Из-за него мать озлилась на Алешку — из-за того, что так строго посмотрел на них.

«Петух ты, петух… — упрямо стал твердить малыш, искоса поглядывая на Филарета и находя в этом прозвище неизъяснимое удовольствие. — А еще о каком-то святом пророке говоришь…»

А вокруг стало шумнее: Филарет пригласил всех восславить молитвой господа бога, и в низенькой комнатке поплыли мелодичные звуки, грустные и вместе с тем торжественные.

— Пой! — снова подтолкнула Алешку мать, и опять на них строго оглянулся пресвитер. Заметив это, мать без всякой жалости щипнула Алешку, вскрикнув со злостью:

— Пой, говорят, паршивец!

Их никто не услышал, кроме разве что Филарета, но именно для него и говорила мать. Только трое они понимали все происшедшее, и, вероятно, потому пресвитер одобрительно кивнул матери, чуть склонив к ней худую шею.

— Изгоняй, изгоняй нечестивый дух из мальца, Валентина… Пой, сынок, пой, и глас твой юный усладит всевышнего…

Но по щекам Алешки текли брызнувшие слезы — от колючей боли и жгучей обиды на Филарета. И резкий протест пронзил все тело его: никогда еще мать не била его при людях и с такой злостью.

— Хромой петух! — вдруг выкрикнул он и, вскочив, бросился между молящимися к выходу. Во дворе он с плачем пробежал к воротам, оглянулся, ожидая, что вот-вот появится из дверей пристройки гневная мать, и потому готовился юркнуть на улицу.

Но мать не появлялась. До всхлипывающего Алешки доносился лишь глухой монотонный шум из пристройки, отдельные выкрики «говорящих на языках», и это немного успокоило мальчика. Однако он знал, что мать не простит ему оскорбления, нанесенного Филарету, и потому шагнул в ворота на улицу, решив не появляться дома как можно дольше.