Отчего умерла моя мама

Этот же плохой период нашей жизни ознаменовался изменением характера и поведения наших, несмотря ни на какие трудности, частых гостей, когда-то молодых журналистов, которых мальчишкой знал и я, но уже, как и наши родители, куда более степенных и заматеревших. Они по большей части делились на две категории: на тех из прежней жизни, которые остались в Ростове или Волгограде и делали карьеру там, и тех, которые тоже перебрались в Москву. Первые, как правило, были давно и хорошо устроены, стали местными начальниками большего или меньшего масштаба. Они с иронией и снисхождением смотрели на наш убогий быт, но любили вспоминать молодые годы и частенько после бурного и веселого вечера просыпались утром у нас на одеялах, лежа поперек крохотной кухни. Спал, уступив очередному гостю свое кресло-кровать, частенько там же, но не без удовольствия, и я. Вторые, приехавшие в Москву кто раньше, кто позже нас, были вроде бы и ближе нам по духу, но, с другой стороны, постепенно становились все более чужими. Они ведь тоже успели остепениться и заматереть. И, хотя им были понятны проблемы выживания, с которыми столкнулись наши, Катя, родители, взаимоотношения бывших близких друзей развивались со временем не в сторону укрепления, а наоборот. На это были объективные причины. Во-первых, все уже были значительно старше тех мальчишек и девчонок, которыми они, по сути, были в периферийных молодежных газетах, а возраст, как известно, не улучшает характер и не прибавляет ума. Но главное было даже не в этом. Москва разбросала их по разным изданиям, которые даже в советское время позволяли себе быть более либеральными или более консервативными. И старых друзей начала разводить в стороны разница в мировоззрениях. И поэтому посиделки становились все более напряженными, а страсти постепенно накалялись. Я, к примеру, до сих пор помню жаркий спор, возникший у нас дома в 1968 году по поводу ввода войск в Чехословакию, когда наши родители настаивали на том, что это – агрессия против чужой страны, а любимый всеми душа компании дядя Саша Яковенко рвал на себе рубаху и орал, что идет добровольцем воевать против капиталистических приспешников, стремящихся разрушить социализм в братской славянской стране. И с каждым годом такой раскол только усугублялся, а количество сохранившихся старых друзей уменьшалось. Кстати, с семьей дяди Саши наши родители дружили дольше всех остальных, а ты, Катя, повзрослев, успела познакомиться с его двумя сыновьями.

А еще я, сестричка, не понял ту часть твоей исповеди, в которой ты утверждаешь, что мама со страхом умоляла тебя, не дай бог, никогда не передавать никому того, о чем говорилось дома в компании гостей из-за угрозы грозящих нам репрессий и чуть ли не лагерей. Если такое говорили тебе, то нечто подобное должен был слышать и я. Но не слышал. Или мои родители так вдруг изменились? А я всегда шокировал друзей и бедных учителей своими пацанячьими, но, в общем, диссидентскими высказываниями. В итоге учителя жаловались родителям или вызывали маму в школу, а я получал нахлобучку, в конце которой мама, сдерживая смех, дружески советовала придерживать болтливый язык, но в ее словах не было ни угрозы, ни страха перед реакцией советской власти. Не надо, Катя, считать родителей глупее, чем они есть. Никто из родителей никогда и не думал опасаться, что дурацкая болтовня их детей в школе может заинтересовать какие-нибудь серьезные советские органы. Не нужно, Катя, пытаться изображать брежневские времена сталинскими.

В тот же период, может, чуть позже, в доме стали появляться неприятные, но ухоженные личности, которые и вели себя, и говорили не так, как другие знакомые мне взрослые. Они были связаны, или утверждали, что связаны, с издательствами и предлагали свои услуги в организации публикаций маминых произведений, но не безвозмездно. Их цена была – или значительный процент гонорара, или соавторство. Маме тогда удалось спастись от издательского рэкета, но перебороть ту же, практически легальную, схему в кино уже не смогла.

Это время, Катя, описывается тобой как период, когда твои ручки и ножки мерзли, бедные ступни стирались от неудобной обуви до кровавых мозолей, а ты за неимением колготок, чтобы согреться, пришивала чулки к трусам. Не буду врать, я видел этот гибрид одежды в нашем доме. Я тогда так и не понял, что это значит. Помнишь, я упоминал твою няньку Бабаню, которая грела себе зад, усаживаясь на вскипевший чайник, так ты могла бы и не утруждаться и воспользоваться ее способом. Но, если ты предпочла пришить чулки к трусам, you are welcome. Только я хочу спросить, ты действительно веришь, что все в доме было специально повернуто против тебя, несчастной? Тебе в голову не приходило, что не ты была бедной, а мы все были бедными. Даже нищими той унизительной нищетой, которая не позволяла родителями покупать ничего дороже ширпотреба в ближайших магазинах, да и то только тогда, когда в доме появлялись деньги, несмотря на такой удивительный парадокс времени, как наличие у батюшки служебной дачи.