Отчий дом

Шел и, время от времени заглядывая в мелко исписанный лист бумаги, повторял и заучивал французские слова. Заучивал и повторял до тех пор, пока листик, исписанный столбиками слов, становился ненужным ему. Тогда он делал перерыв и, меняя темп скорости, ритмично отбивая такт, начинал вслух читать стихи. «Шахти, заводи і села, юних вітайте, ідуть!»[4] — звонко, наперекор всему, звенел его одинокий голос в глухой, безмолвной степи. — «Лави ідуть каесемові[5], дальня вгинаїться путь!» Или же: «Вже червоніють помідори, і ходить осінь по траві, яке ще там у біса горе, коли серця у нас живі!» Или: «Вітер. Не вітер — буря!..» Останавливаться разрешал себе лишь иногда, лишь когда остро начинало сводить живот и сосать под ложечкой от голода и усталости, а все тело, отощавшее от студенческой чечевицы, охватывала отвратительная, будто липкая паутина, слабость. Тогда он ложился на опушке леса в зарослях терновника у рва. Жадно обрывал с колючих веточек синие, как осенний туман, терпкие ягодки терна, сладкие, перезревшие красные кисти боярышника или же размякшие, прибитые первыми заморозками ягоды шиповника… И, подкрепившись, снова возвращался к французскому, еще и еще раз проверял себя, свою память, выверяя, в самом ли деле уже можно забыть о листке.

Домой добирался почти всегда ночью, до предела утомленный, измученный неблизкой дорогой и быстрым шагом, и прежде всего отпаривал в корыте горячей водой занемевшие ноги, готовя их к новым странствиям менее чем через сутки, в воскресенье после обеда. Потому что в понедельник на рассвете, совсем еще затемно, начинается новая неделя, новые лекции…

Печаль полей… Печаль полей… Бледная зеленовато-желтая полоска осенней вечерней зари… Багровый отблеск холодного солнца на ровных чистых полотнищах снегов и… «Вставай, хто серцем кучерявий!» «…Від трамваїв синє-синє місто, золоті від місяця сніги…»[6] И снова печаль полей… И еще истома ласкового, по-весеннему искристого солнца, и синее, желто-зеленое, сизо-фиолетовое, волнистое и хмельное пышное майское цветение тех же полей… Он тогда, конечно, не размышлял, не утомлял себя мыслью о том, как глубоко пленяют его душу то грустноватые, то ласково-зеленые весенние или опустевшие осенние поля, раздольные, бескрайние степи, вечно неизменные в своей постоянно меняющейся, в своей неяркой, переливчатой и нежнотонной красе! И уже потом, объездив чуть ли не весь мир, насмотревшись и на пустынные, и на буйные в тропической роскоши края, по-настоящему понял Андрей Лысогор, как глубоко и навсегда остались в сердце родные степи и как он грустит без них, как ему недоставало их все время и какой силой, бодростью наполнялась его душа при одном лишь воспоминании о них. И пусть сегодня никто не только из родни, но и просто близких знакомых не ждет и не встретит его в родных краях, все равно он не может не поехать туда, не может не встретиться с этими вот такими обыкновенными, такими неповторимыми и такими до сладкой боли навеки родными степными просторами.