Отчий край

- Получше теперь. Хворь на перелом пошла... А Гаврюха у тебя ладный вымахал. Перерос, однако, Романа-то.

- А где теперь наш Роман? Об этом ты мне толком так и не сказал ничего.

- Скорее всего в Чите. Слышал я, что его полк на Песчанку перевели. Роман молодой, ему еще служить да служить, как медному котелку.

- Три года воевал и все ему мало. Мог бы уже и домой вернуться.

- Время не пришло. Придется и послужить и повоевать... А как вы живете?

- Да всяко приходится. Спасибо брату Федору и Марфе Андреевне - не забывают нас. Нет-нет да и пришлют что-нибудь.

- Значит, Меньшовы не за границей?

- Нет, все дома живут. Теперь они и хлеб сеют и сено косят на своей стороне, а не на китайской. У китайцев землю больше не арендуют.

Помолчав, Семен обратился к Ганьке:

- Ты почему на партизанской сходке не был?

- А меня никто не приглашал.

- Это Герасим, холера, про тебя забыл. Я его выругаю за это. Нечего тебе в стороне от наших дел быть. Мы ведь тебе работу нашли. Без тебя тебя женили. Хотим писарем сельревкома сделать. Ты как, согласишься на это?

Ганька залился ярким, во всю щеку румянцем и доверчиво улыбнулся Семену.

- Соглашусь.

Авдотья Михайловна напустилась на него:

- Вот как наши-то!.. Он согласен. Да ты бы хоть спросил сперва, будут ли тебе на прокорм давать. А потом какой же из тебя писарь? Вон раньше Егор Большак действительно на писаря походил. Разговаривал с казаками как генерал, очки без надобности носил и охулки на руку не давал. Со всех и за все брал.

- При новой власти нам такие писаря не нужны. Взяточников нам не надо. Пусть Егорка, если и вернется, свой хлеб по-другому теперь зарабатывает.

- Все это так, да какой же из Ганьки писарь, когда и по годам он недомерок. Он вам так написарит, что потом сам черт в его писанине ноги сломает.

- Ничего что молодой. Грамота у него добрая - все-таки пять лет учился. Правда, по-хорошему ему бы дальше учиться следовало. Только, видно, годик-другой подождать придется. Время все еще тревожное, да и возможности никакой нет у парня. Так что пускай в писарях послужит. Платить будем, на еду и одежду заработает.

- А старого писаря куда денете? У нас ведь какой-то приезжий писарит. Где его Герасим выкопал - никто толком не знает. Вид у него совсем не писарский.

- Знаю я его. Это Степан Харин. Он раньше в станичном правлении писарем работал. Пьяница, каких редко встретишь... Ну ладно, наговорился с вами, пойду погляжу, как другие устраиваются. - Семен попрощался и пошел дальше.

У Луки Ивачева мать и жена спозаранку жарко натопили печи в кухне и горнице. Стены горницы были выбелены, крашеный пол вымыт, немудрящая мебель расставлена по местам. Анна Григорьевна, мать Луки, в подоткнутой юбке и надетых на босые ноги старых галошах, стояла посредине комнаты и оглядывалась по сторонам.

- Что, Анна Григорьевна, налюбоваться не можешь? - спросил ее Семен.

- Да нет, я не любуюсь. Как будто и все на месте у меня здесь, а чего-то не хватает. Никак не могу сообразить чего, вот и стою, бездельничаю. - Вдруг она всплеснула руками и вскрикнула: - А, догадалась, Семен, догадалась-таки. Ведь икон у меня не хватает, от этого и кажется передний угол совсем пустым.

- Так за чем же дело стало? Бери иконы и ставь на божницу. Это не запрещено.

- А где я их возьму? Наши иконы вместе с избой сгорели. Барышниковы дом бросили, а иконы с собой увезли за границу. Просто не придумаю, где и взять мне их. Раньше ими торговали в Заводе, теперь же ни за какие деньги не достанешь.

- Ничего, мать, без икон проживем, - сказал, с усмешкой Лука. - Был бы свой угол.

- Нет, тоскливо без них будет. И богу как следует не помолишься. Да ты не скаль зубы, не скаль. Нечего над родной матерью смеяться.

- Да я не смеюсь, что ты, мать! Ты шибко не расстраивайся. Какую-нибудь завалящую иконку я тебе достану.

- Завалящую! - передразнила его Анна Григорьевна. - Сам ты после этого завалящий. И как у тебя язык поворачивается такое говорить? Вон Семен, хоть и партизан, а по-твоему не выражается.

А Семен стоял и посмеивался про себя. Было странно ему наблюдать, как мудрая душевная старуха, к которой испытывал он искреннее уважение, огорчалась от таких пустяков. И еще он пытался вспомнить, есть ли икона у него в зимовье, но, к своему удивлению, так и не вспомнил.

Симон Колесников устраивался в доме напротив. Он стоял во дворе с топором в руках. Встречая Семена, он первым делом пожаловался:

- Беда у меня, паря Семен. Баба дурит - переезжать не хочет. Ты погляди, что мы тут утром нашли. - И он показал, вытащив из кармана шинели вырванный из ученической тетради листок с нацарапанными на нем чернильным карандашом каракулями.

- Ну, я таких каракуль не разберу, - сказал Семен. - Прочитай сам, что тут написано.

- Вот послушай. "Красно... партизанам. Рано радуетесь чужому добру. Даром вам это не пройдет. Вернемся из-за границы и вытряхнем вас на улицу, да еще плетей попробовать заставим..." Вот, брат, чем грозят. - И Симон сокрушенно вздохнул.