Отдайте мне ваших детей!

Это проснулась принцесса Елена. Она все еще ничего не знала о господине Таузендгельде, но начинала волноваться, терять терпение и хотела поговорить со своим обожаемым, удивительным племянником: — Сташее-ееек?

Мальчик оседлал другую клетку. В ней сидел дрозд с красивым желтым клювом. Сташек так крепко сжал ляжки, что в низу живота приятно защекотало, и медленными движениями, словно копая, просунул иголку между ногами. Дрозд завертелся, подволакивая раненое крыло. Он тащил крыло по кругу, по кругу, словно оно заменяло секундную стрелку на часах. Ор из других клеток сделался невыносимым: стена звука.

Принцесса Елена почуяла неладное. Она прокричала сквозь птичий гам:

— Сташек? Поди сюда, милый! Что ты там делаешь? Иди, иди сюда, ми-илый!

Он стал быстро ходить от клетки к клетке, опрокидывая их на пол, тыча и коля булавкой птиц, которые пытались удержаться в воздухе, беспомощно хлопая крыльями. Игла скользила в липкой ладони. Ему приходилось все время перехватывать ее. Наконец он выпустил булавку, оторвал дверцу и просунул внутрь всю руку.

Два лесных голубя вылетели из клетки, он почувствовал, как их шуршащие крылья задели ладонь с тыльной стороны; один голубь клюнул его между пальцев.

Сташек вытащил руку, взглянул вверх и увидел в дверях комнаты Регину. Она стояла полностью одетая, с чемоданом в руке; на ее лице было такое выражение, словно она уже давно стоит тут и ждет, когда же он посмотрит в ее сторону.

Она сказала только: «Ты дьявол, дьявол» — и улыбнулась, словно получила подтверждение того, о чем давно знала.

Везде лежали мертвые птицы. В складках ковра под стульями и под столом в гостиной, вдоль плинтусов в коридоре, на пороге кухни. У порога, глядя на мачеху, стояло Дитя. Руки, держащие мертвого попугая, были скользкими от крови. На шее, щеках и вокруг рта тоже была кровь; кровавая маска исказила черты его лица, придав ему умеренно испуганное выражение, которое могло сойти за невинность.

Но в глазах невинности не было. Дитя наблюдало за Региной с выражением всегдашней жадной, почти страстной ненависти. Регина схватила мальчика за руку, прежде чем он успел снова поднести ее ко рту, бросила взгляд на окровавленное птичье тельце с жалкими тощими лапками, воткнутыми в пух на брюшке, и швырнула трупик госпоже Кожмар, возникшей вдруг в комнате, где лежала принцесса Елена. Госпожа Кожмар все еще держала в занесенной руке совок для мусора:

— Пришли еще просители, госпожа Румковская! Что мне делать?

Регина не ответила. Она втолкнула мальчишку в комнату, куда его уводил председатель и где хранился сундучок с его отвратительными картинками. Тщательно заперла за собой дверь и сунула ключ в карман платья. Когда она вернулась в прихожую, там был Хаим, бледный как полотно; за его спиной стоял Абрамович с остатками штаба. Именно Абрамович произнес то, что Хаим, открывавший и закрывавший рот, так и не смог выговорить:

— Гертлера взяли;

да сжалится над нами Бог Израиля — Гертлера взяли!

Они привезли с собой и тело господина Таузендгельда; и доктор Гарфинкель немедленно раздвинул драпировки, чтобы дать дико закричавшей принцессе Елене новую дозу морфина. Но Регина думала только Гертлере. Она сидела в коридоре со своим чемоданом и ждала человека, который никогда больше не вернется, но который единственный из всех мог связать ее с ее погибшим братом.

В кабинете плакал председатель:

— Он был мне как сын, почти как родной сын…

А в своей комнате среди чудовищных картин, сложенных из мертвых и покалеченных птиц, сидел мальчик — и смеялся.

~~~

Речь Ганса Бибова перед директорами фабрик и руководителями гетто, произнесенная в Доме культуры 7 декабря 1943 года

(реконструкция)[27]

Служащие и директора фабрик гетто!

(Господин Ауэрбах, прошу садиться.)

Я давно уже намеревался поговорить с вами, но из-за начавшихся сложностей обращаюсь к вам лишь сейчас. Я буду говорить медленно и внятно, чтобы даже те, кто не знает немецкого, поняли мои слова — сами или с помощью других.