Отдайте мне ваших детей!

Вера пишет. Целый день она сидит среди сложенных стопками книг, папок и альбомов и пишет. Пишет без остановки, так быстро, как только позволяет боль в пальцах; на пустых листах на или обороте уже исписанных листов, на картотечных карточках, на титульных листах книг и на полях тонких тетрадок. Она записывает все, что слышала или думает, что сказали в новостях.

Каждый раз, когда Вера слышит за дверью шарканье или ей мерещится тень на верхнем пролете лестницы, она съеживается, чтобы стать невидимой. Услышав грохот телеги с супом, она поднимается в архив, занимает место в очереди и ждет своего половника, не глядя ни направо, ни налево, боясь, что даже мимолетный взгляд на кого-нибудь, будь то друг или враг, выдаст ее.

Она думает об Алексе. О том, что до Марысина, может быть, дошла весть о поимке Альтшулеров и Векслеров и он успел затаиться следом за Видавским. Хотя куда ему спрятаться? Они живут в гетто. Где найти безопасное место?

Около пяти рабочий день заканчивается, а крипо все нет; Вера собирает вещи. Но вместо того чтобы свернуть в свой двор, она продолжает идти по Бжезинской.

На перекрестке, где она в последний раз видела Старика Шема, поверженного торжествующими единоличниками, стоит толпа. Вера ненадолго задерживается, чтобы убедиться, что ни одна из спин не принадлежит кому-нибудь из живущих в доме, кому-нибудь, кто мог бы узнать ее и донести в полицию. Наконец она осторожно берет за локоть какого-то мужчину, вытягивает его из толпы и спрашивает, что случилось. Мужчина подозрительно оглядывает ее с головы до ног. Потом вдруг как будто решается и голосом, который снаружи дрожит от возмущения, а изнутри ломается от гордости — он может рассказать! — сообщает, что один из находящихся в розыске слушальщиков — самый главный! — сегодня утром покончил с собой. Некий Хаим Видавский, если это имя ей о чем-нибудь говорит. Соседи видели, как он всю ночь стоял перед подъездом и не мог решить, подниматься ему в квартиру или нет. Под утро один человек заметил, как он роется в карманах, и подумал, что Видавский решился и сейчас войдет в дом, но не успел он дойти до двери, как яд подействовал и он повалился на землю; «синильная кислота», говорит мужчина и кивает с умным видом — у него с собой был яд, этот Видавский умер прямо на глазах у родителей, вот так; они оба видели его в окно.

Вера спрашивает, не было ли в доме арестов; мужчина рассказывает, что приходили криповцы и что в угольном погребе во дворе дома напротив нашли радио, весьма хитроумно спрятанное в старый дорожный сундук. Схватили еще двоих. Один такой худощавый, спортивный тип, а второй — какой-то немецкий еврей, которого уже опознали как владельца сундука. Его имя и прежний адрес были на бумажке под крышкой.

Но от Алекса — ни слова.

Если его еще не схватили, он может быть только в одном месте — в старом доме «Ха-Шомер», на Пружной. На полпути к Марысину Веру снова одолевает головокружение от голода. Мир начинает знакомо соскальзывать, колени слабеют, во рту делается вяло и сухо. Она садится на придорожный камень и разворачивает носовой платок с кусочком хлеба, который всегда носит с собой — на случай вроде этого. Но одолевает ее не только упадок сил, но и ощущение того, что она вдруг разучилась ориентироваться. Раньше существовало изнутри и снаружи; столь же крепкая и непоколебимая, сколь и непонятная, воля позволяла внешнему миру проникать сюда, в гетто, и так же (как когда выворачиваешь носок то налицо, то наизнанку) самостоятельно выбираться наружу. Теперь нет ничего — никакого изнутри, никакого снаружи. Есть только солнце за пленкой светлых облаков, бледное солнце, которое медленно тает в белое, и все вокруг внезапно растворяется и становится таким же бесформенно жарким и белым.

До Пружной Вера добирается уже в молочно-белых сумерках; измученные рабочие скорчились на своих матрасах под провисшей крышей. Когда ей наконец удается доползти до места, которое она делила с Алексом, матрас и одеяла холодны и нетронуты. Всю ночь она лежит не смыкая глаз и прислушивается к летучим мышам, которые на невидимых быстрых крыльях снуют в кромешной темноте под потолком; но он не приходит.

~~~

Из «Хроники гетто»

Гетто Лицманштадта, четверг-пятница 15–16 июня 1944 года

Комиссия в гетто. Гетто снова растревожено. После обеда, под вечер, прибыла комиссия в составе обербургомистра д-ра Брадфиша, бывшего бургомистра Венцки, д-ра Альберса и высокопоставленного офицера (кавалера ордена), вероятно, из воздушной обороны.