Отдайте мне ваших детей!

Гетто целиком, с людьми, машинами и всем-всем-всем, следовало переправить в другое место.

Фронт был уже близко. Каждую ночь выла воздушная тревога, и, лежа без сна в квартире госпожи Грабовской, Роза ощущала, как взрывная волна от далеко упавшей бомбы тяжелой дрожью пробегает по стенам и сквозь ее собственное тело.

В последние недели Дебора Журавская работала на фарфоровой фабрике Туска, на углу Львовской и Жельной. Фабрика производила фарфоровые оболочки на предохранители и изоляторы; она была одним из предприятий, которые Бибов определил как kriegswichtig, и поэтому осталась в гетто несмотря на эвакуацию. Рабочее место Деборы было в самом конце тесного промерзшего барака, где она и еще несколько девушек стоя упаковывали готовые предохранители в квадратные картонные коробки. Двенадцать пробок в каждую коробку, которую потом закрывали, вставляя картонные листочки в диагональные прорези. Готовые коробки укладывали в картонную упаковку, по двенадцать коробок в каждой.

День за днем Дебора совершала эти нехитрые движения.

Однажды она не вернулась домой. Роза впоследствии признавалась, что не может точно сказать, когда сбежала Дебора: случилось ли это утром, по дороге на фабрику Туска, или ночью, или вообще накануне днем. В последнее время Дебора довольно часто пропадала, или «забывалась», как говорили на фабрике. Она выходила из упаковочной и брела в некогда знакомые и совершенно чужие переулки, которые начинались за фабрикой. Это могло случиться днем или вечером, после того как отзвучит фабричный гудок. Если это случалось днем, она обычно успевала пройти всего несколько кварталов; потом ее останавливали зондеровцы, требовавшие трудовую книжку. Если же Дебора «забывалась» после смены, то могла забрести довольно далеко, прежде чем какой-нибудь сосед или знакомый сообщал Розе, в каком квартале находится «ее девочка». Однажды Дебора даже перешла пешеходный мост на Балутах и бродила среди рабочих-краснодеревщиков по Друкарской; только по счастливой случайности Роза успела найти ее до того, как это сделали зондеровцы.

Но иногда Роза попросту слишком уставала. Десять часов в день в мастерской по пошиву униформы, где она пришивала подкладку к перчаткам и зимним шапкам; потом каждый вечер три часа в очереди, чтобы получить скудный паек или принести воды от водогрейки, постирать или отскрести лестничную клетку или пол. Роза так выматывалась, что падала на кровать и тут же проваливалась в сон. Просыпаясь на следующее утро, она, случалось, находила Дебору полностью одетой, сидящей на полу возле спального места и зачарованно глядящей на мух, садившихся с той стороны освещенной солнцем ткани, которой Роза затянула окно: перед тем как насекомые садились на ткань, их тени увеличивались, когда же мухи взлетали, тени уменьшались и удалялись. Значит, девочка блуждала где-то всю ночь, и Роза с ужасом думала, что будет, если она в своем помутнении подойдет слишком близко к проволоке и кому-нибудь из истомленных бездельем немецких часовых придет в голову пострелять.

Но Дебора «забывалась» не только в гетто; она могла заблудиться в доброжелательности или в своих собственных — или чужих — словах.

«Давайте, я помогу», — обезоруживающе-дружелюбно говорила она, когда госпожа Гробавская приходила с угольным ведром, и опускалась на колени, чтобы разжечь огонь. Дебора так же спешила помочь другим, как та девочка, которую Роза знала в Зеленом доме; однако нынешняя Дебора забывала о ведре с углем или водой через секунду после того, как отправлялась за ними, или с суеверным выражением таращилась на Розу, когда та объясняла, как лучше дойти до дому с фабрики. Слова опускались, как опускались мухи и прочие насекомые на ткань, натянутую на окно Розы. Просто тени, не имеющие отношения к предметам.

Роза заподозрила неладное лишь на второе утро, когда госпожа Гробавская принесла уголь, чтобы разжечь огонь, встала возле печки с большим совком и скребком для золы и вдруг вспомнила — «на днях кто-то приходил и спрашивал про Дебору». Роза спросила кто, но госпожа Гробавская, разумеется, понятия не имела. Откуда ей знать? В те дни вечно кто-нибудь приходил, уходил… Какой-то молодой тип — из зондер или вроде того, — вот и все, что она помнила.

* * *

В гетто все еще рассказывали историю о немой параличной женщине Маре, которая когда-то оказалась на Згерской перед заграждением из колючей проволоки и которую хасидский раввин Гутесфельд взял под свою опеку. Каждый божий день процессию, состоящую из реба Гутесфельда и его hilfer'а, видели с парализованной на примитивных носилках, и люди тайно приходили в молельный дом на Лютомерской или в синагогу, устроенную в старом кинотеатре «Сказка», ибо распространился слух, что она — дочь цадика и наделена даром излечивать.

Но никто никогда не видел, чтобы она говорила или хоть шевельнула рукой или ногой.