Отдайте мне ваших детей!

— Трус, проклятый жалкий трус: мне позарез нужны рабочие, а ты, когда господин обербургомистр распоряжается высылать каждую неделю по три тысячи человек, только отвечаешь: «Яволь, господин обербургомистр! Будет сделано, господин обербургомистр!» — потому что единственное, чему вы, евреи, выучились, — это притворно и угодливо говорить «да» и «аминь» на все, а тем временем гетто разворовывают прямо у меня на глазах! Отвечай, как я выполню заказы без рабочих, на которых можно рассчитывать?! Как я выживу, если в гетто не останется евреев?!

После того как были вынуты осколки, а раны на лице кое-как зашиты и перевязаны, презес потребовал отвезти себя «домой», в комнатушку на последнем этаже летней резиденции на улице Кароля Мярки. Там все решили, что настал последний час председателя. Господин Абрамович склонился над смертным одром старика и спросил, нет ли у того последнего желания; старик прошептал, что хочет, чтобы послали за его давней преданной подчиненной, бывшей детской няней Розой Смоленской.

Это требование вызвало некоторый ропот. Несмотря на все жертвы, принесенные за эти годы верными слугами и соратниками председателя, единственным человеком, с которым он захотел встретиться лежа при смерти, оказалась простая нянечка. Однако господин Абрамович в коляске, с Купером на козлах, отправился в эркерную квартиру на Бжезинской, где госпожа Смоленская живет вместе с девочкой, одной из детей презеса, отданных в приемные семьи; и госпожа Смоленская надела свою прежнюю форму и поехала в Марысин; господин Абрамович впустил ее в спальню к умирающему презесу и тактично закрыл за собой дверь; и господин презес оглядел ее с головы до ног, сделал слабое движение рукой, приглашая сесть рядом с кроватью, а потом сказал: «Речь пойдет о детях»; с этой минуты все стало как прежде и как было всегда.

Председатель: Речь пойдет о детях. Соберите их в определенном месте, в каком — я скажу в следующий раз. НЕЛЬЗЯ ЗАБЫТЬ НИ ОДНОГО РЕБЕНКА. Вы поняли? Для детей выделен особый транспорт. Его будут сопровождать двое врачей, две медсестры, которых я выберу сам. Что вы сказали? Вы согласны последовать с транспортом в качестве няни?

За прошедшие годы Роза потеряла счет вызовам в контору или комнату, где председатель лежал «больной» или просто «измученный». (Если это было не «сердце», которое в то время часто «мучило» его, то что-нибудь другое.)

Сейчас он выглядел действительно больным — распухшее лицо, красно-черные сгустки крови там, где зашили раны на висках, на обеих щеках и глазе. Но ужас был в том, что под изуродованным лицом скрывалось прежнее. И это лицо теперь улыбалось и подмигивало ей с той же хитрой бесстыжестью, что и раньше; и голос, звучавший из-под повязки, был тем голосом, который отдавал ей приказы или притворялся, что пойдет навстречу ее желаниям, если только она (в свою очередь) уступит его желаниям.

Председатель: Вы, наверное, захотите последовать за своими подопечными? В таком случае прошу вас привезти детей на место сбора, я потом скажу, когда и куда. Вы можете обещать это Румковскому?

Он взял обе ее руки в свои. Запястья были забинтованы полностью, отчего его короткие пальцы, высовываясь из-под гипса, казались шариками белого пухлого теста. Но это была та же рука! И как всегда, когда господину председателю удавалось обманом заставить Розу прикоснуться к себе, его рука потянулась туда, где ей нечего было делать.

Как Роза могла сказать ему, что детей, которых ей поручают собрать, больше нет? Что некого больше спасать?! Ведь он сам приложил руку к тому, чтобы выслать их!

Она не могла так сказать. Холодные глаза умоляюще смотрели с изуродованного лица. И Роза ответила: «Да, господин председатель, я сделаю что могу, господин председатель». И на ее бедрах и лоне под выглаженной форменной юбкой закопошились неуклюжие забинтованные пальцы, похожие на шарики из теста. Что она могла поделать? Только улыбнуться и заплакать от признательности. Как всегда.

~~~

Окончательное выселение проводилось в два этапа. Первый, более организованный, продолжался с 16 июня до середины следующего месяца. Затем последовал перерыв в две недели, в течение которых, казалось, жизнь вернулась в обычное русло. Потом депортациями занялись снова, и теперь речь шла уже не о нескольких поездах, увозящих людей за пределы гетто, а о полном Verlagerung.