Отдайте мне ваших детей!

Среди дюжины копавшихся здесь детей были братья Якуб и Хаим Вайсберги с Гнезненской улицы. Якубу было десять лет, Хаиму — шесть. Они орудовали тяпками, лопатой, но рано или поздно им приходилось рыть руками. Тогда широкие джутовые мешки, закинутые за спину, соскальзывали вперед и повисали на животах, так что оставалось только совать туда вожделенное черное золото.

Теперь мало кому случалось найти уголь прямо в обжиговых печах. Но если повезет, можно было отыскать обломок дерева, тряпку или еще что-то, на чем осело немного угольной пыли. Брошенная дома в печь, такая тряпка давала огонь, которого хватало по меньшей мере часа на два, — хорошее, ровное и устойчивое пламя; за такую тряпку на рынке Йойне Пильдер платили не меньше двадцати-тридцати пфеннигов.

Якуб и Хаим обычно работали в команде с двумя братьями из соседнего двора, Феликсом и Давидом Фридманами; однако никакой гарантии, что им дадут покопаться спокойно, не было. Случись нескольким взрослым, которые тоже охотились за углем, оказаться рядом — и мальчишки в мгновение ока лишались своих мешков с добычей. Поэтому они скинулись и наняли Адама Жепина охранять их.

Адам Жепин жил этажом выше Вайсбергов и в районе Гнезненской улицы был известен под кличкой Адам-урод или Адам Три Четверти — из-за носа, который выглядел так, словно Адам сломал его при рождении. Сам он объяснял это тем, что мать дергает его за нос за вранье. Все знали, что это неправда. Адам жил с отцом и умственно отсталой сестрой; никакой госпожи Жепин в их квартире не видели.

Из первого года в гетто Адам запомнил только голод — вечно ноющую рану в животе. Одной охраны юных золотоискателей явно не хватало, чтобы избавиться от этой мучительно ноющей раны. Поэтому, когда Моше Штерн в очередной — редкий — раз проходил мимо печи для обжига кирпичей и спросил Адама, не может ли он сбегать по его поручению, тот с благодарностью согласился, бросив своих подопечных на произвол судьбы.

Моше Штерн был одним из многих тысяч евреев, которые, когда гетто закрылось от внешнего мира, сколотил состояние на торговле топливом. Отцы семейств, послушные чувству долга, пытались устраивать склады угля или угольных брикетов, пряча сокровища в разных подходящих для этого местах. Тайники часто взламывали — и черное золото возвращалось на рынок. Еще можно было заработать деньги на продаже древесины попроще, вроде старой мебели, кухонных шкафов с выдвижными ящиками, оконных реек или половых досок, перил и всего, что можно распилить и связать в вязанки. Цена на такие вязанки падала в летнее время года примерно до двадцати пфеннигов за килограмм, зато с приближением зимы подскакивала до двух-трех «румок». Иными словами, надо было набраться смелости и дождаться спроса. Зимы становились все холоднее, добыть уголь было неоткуда, и люди жгли в буквальном смысле то, на чем сидели и лежали.

Полиция снова и снова выслеживала Моше Штерна. Мать Штерна пыталась прятать его на чердаке дома престарелых, где, как говорили, у него был тайный склад. Однако полицейские из Службы порядка вытаскивали Моше и оттуда.

Ходили слухи, что Штерн хочет стать новым Завадским.

Завадский был король контрабанды. Его прозвали Канатоходцем — за обыкновение совершать переходы по крышам. Это был единственный способ проникнуть в гетто из нееврейских частей города, так как в домах рядом с гетто не было подземного водопровода и канализации.

Духи, туалетное мыло, мука, сахар, ржаные хлопья, консервы — от настоящей немецкой kraut до маринованных говяжьих языков, — все это находило дорогу в гетто при посредстве Завадского. Поздним вечером 1 сентября 1940 года его схватила на Лютомерской еврейская полиция — с рюкзаком, полным порошкового шоколада, сигарет и дамского белья. Завадского отвели для допроса в канцелярию первого полицейского округа, на площадь Балут. Прослышав, что евреи арестовали Завадского, немцы потребовали доставить арестованного на автомобиле в Лицманштадт. Еврейские полицейские поняли, что Завадскому конец, и спросили, каково его последнее желание. Завадский объявил, что желает в туалет. Двое полицейских вывели его во двор, к латринам. Наручниками надежно приковали его руки к двери и остались караулить снаружи, посматривая на ботинки, видные в щель под запертой дверью. Больше часа простояли полицейские, созерцая ботинки Завадского. Потом один из них набрался храбрости и вышиб дверь.

Ботинки все еще были там, как и наручники; самого же Завадского не было.

Широко открытый люк в потолке указывал, каким путем он ушел.

Контрабандист Завадский был легендой. Все говорили о Завадском. Но Завадский был поляк — он приходил из нееврейских районов. И, обделав в гетто свои делишки, он снова уходил! Мечтая о свободе, Адам Жепин воображал, что у него, как у контрабандиста Завадского, будет веревка и рюкзак. Он представлял себе, как однажды, подобно Завадскому, пойдет на добычу, станет в этой жизни чем-то большим, чем простой люфтменш.