Отдаю свое сердце миру

Он смотрит ей прямо в глаза, и она не отводит взгляда. Он вовсе не стесняется, и, возможно, она ему больше не нравится. Конечно, это разжигает интерес к нему. Он какой-то… как объяснить? Не такой, как все. Странный. Он словно дверь в тот мир, где она никогда не бывала. Возможно, в этой странности и есть особая притягательность. Странный – это уж точно не про Уилла. Может быть, за странностью скрывается тревожность или какая-то история, связанная с родителями, не похожими на Роберта и Трейси, несмотря на наличие у семьи «вольво».

Она могла бы поцеловать его. Почувствовать, каково это, и больше никогда этого не делать. Ей кажется, что он хочет поцеловать ее. Но нет. Он вытаскивает свое длинное тело из машины и прощается легким взмахом руки.

Чем обернулась та поездка… Как раз об этом она думает, глядя на мальчишку возле статуи пантеры. Одним словом, Хищник начал тусоваться с Аннабель и ее друзьями. Именно ее одобрение позволило ему войти в их круг, где правят ужасные законы со всеми этими «допусками» и «разрешениями» со стороны верхушки. Она была одной из них, избранных. Болталась в этом кругу, пользуясь привилегиями своей популярности, ни о чем не задумываясь. Как же она ошибалась.

На следующий день он уже сидел вместе с ними за обедом в школьном кафетерии. Джефф Грэм пригласил его гитаристом в свою группу Shred, которая играла в Café Hombre по средам вечером, когда в кафе уже никого не было. Кэт помогла Хищнику с сочинением по «Алой букве». Никто не сомневался в том, что Аннабель ему нравится. А ей нравилось нравиться другим. Она не видела в этом большой проблемы. До поры до времени.

Но даже после того как Хищник влился в их компанию, он все равно держался особняком, что трудно объяснить. Аннабель замечала, как он наблюдает за ней и ее друзьями – совсем как тот мальчишка на лужайке, который старается не сделать ничего такого, что могло бы грозить ему исключением из круга.

Аннабель распахивает дверь фургона и захлопывает ее за собой.

– Увези меня отсюда, – просит она.

Дедушка Эд на водительском сиденье, у открытого окна, слушает радио и строгает брусок.

– Похоже, ты сдюжила свидание с папарацци.

– Библиотекарша всех выгнала. – Ладно, допустим, это преувеличение. Все – это одинокий мальчуган, читающий «Дюну»[52]. – Заперла двери. Не могла дождаться, когда я уйду.

– Белла Луна, тебе не пришло в голову, что она пыталась тебе помочь? Она выгнала всех ради твоего же блага. Чтобы тебе было комфортно, capisce?[53]

Она хмурится. Дед говорит то же самое, что и доктор Манн. Что ее восприятие искажает реальность. Что чувство вины искажает реальность.

– Брось это на пол, – говорит она дедушке Эду.

Он повинуется. Деревянная какашка енота сползает с консоли и падает под сиденье. Она катается по полу и гремит на каждом повороте и изгибе дороги. Катайся, греми. Катайся, греми.

Шум в голове усиливается. Такое впечатление, что тысяча деревянных енотовых какашек перекатывается по полу. Все, чего ей хочется, – это вернуться туда, где она чувствует себя своей: на тропу. Где единственные звуки, которые она слышит, – это ее собственные шаги и спокойный голос Лоретты, журчание ручьев и щебет птиц, шорох деревьев и жутковатый вой диких животных.

На тропе она слышит и свое сердце, его учащенное чувством вины биение. Впрочем, здесь она может себя обманывать. Стук сердца – не доказательство ее движения вперед. И не тиканье внутренних часов, приближающих ее к пугающей неизвестности. Это монотонное бренчание радио в кабине дальнобойщика. Это размеренный стук копыт. Это древний барабанный бой, один на все времена.

12

Аннабель только что повернула налево, на Ист-Моррис-роуд, откуда рукой подать до границы штата Вашингтон, как вдруг все катится к чертям. Извините за выражение, но по-другому не скажешь. Долгожданный указатель впереди не приносит ей той радости, о которой она мечтала. Нет. После первого месяца пути она внезапно впадает в уныние. До изнеможения. Ей все противно, надоело, безумие этой затеи напоминает о себе физической болью.

Да что там говорить – достаточно оглянуться вокруг. Что она видит? Вот именно! Ничего. Нуль. Шиш. Ничего, кроме плоской дороги и сухой травы. А что там, там и там? Одно и то же! Целый континент сухой желтой травы. Хотя нет, постой-ка – вон знак «ЖЕЛЕЗНОДОРОЖНЫЙ ПЕРЕЕЗД», накренившийся почти до земли, как будто ему уже невмоготу стоять вертикально. И эти восхитительные металлические мачты с проблесковыми маячками, чтобы водители не угодили в канаву из-за кромешной тьмы или просто от скуки. О, и вот еще! Вау, круто! Оранжевый куст. И какая-то крошечная рощица вдалеке, хотя нужно щуриться, чтобы ее разглядеть.