Отдаю свое сердце миру

– Мне ужасно стыдно признаваться в этом, но я забросил свои пробежки, – говорит Люк.

Она смеется.

– Мы здесь на неделю. Собираемся следовать за вами до Чикаго, а там остановимся и побродим по городу. Я никогда не был в Чикаго. А ты?

– Нет, никогда. – Она прикидывает в уме. Семьдесят девять миль. Люк и Доун Селеста пробудут с ними пять дней.

– Надеюсь, ты не против, что мы вот так нагрянули.

– Я не возражаю.

– Твой дедушка сказал, что спросил у тебя разрешения.

Проклятие Аньелли.

– Я уверена, что он хотел сделать мне сюрприз. Что ж, сюрприз удался.

– Здорово. Тогда вперед? Наперегонки до «Водной пушки»?

* * *

Они отрываются и на «Водной пушке», и на «Падающей капле», а потом зависают в бассейне с волнами. Аннабель получает море удовольствия. На ней сухого места нет, и она носится повсюду в купальнике, как малыш в соседском бассейне. В аквапарке так жарко, что никто не ходит в футболках. Она просто отдыхает и резвится, как и активисты «Бега за правое дело», и все, что она видит вокруг, – это раскованные тела, взметающие фонтаны брызг, плавающие, загорающие, полные жизни.

– Смотри. – Люк показывает рукой в сторону «Ленивой реки», где надувные круги с пассажирами плывут по движущемуся водному каналу. Она видит их: дедушку Эда в шортах с пальмами и Доун Селесту в бирюзовом слитном купальнике. Их пальцы переплетены, их надувные круги тихонько сталкиваются бортами, продолжая скользить по глади воды.

– О боже, – изумляется Аннабель.

– Она влюблена.

– Правда?

– А он разве нет?

– О, вау. Я думала, все его закидоны, эти перепады настроения – только из-за того, что ему приходится болтаться со мной в этом дурацком фургоне.

– А я сразу догадался – хотя бы по тому, как она все время находит повод упомянуть его имя в разговоре. Мы можем прийти в закусочную поесть бургеры, и она непременно скажет: «Эд любит бургеры».

– Что, серьезно?

– Ты как будто в шоке.

– Просто, наверное, странно думать о нем как об объекте романтического интереса.

– Не знаю…

– Сам посуди. Вон, смотри.

Дедушка Эд замечает их и машет рукой. Бледная кожа у него под мышкой болтается как флаг.

– Йо-ху-у-у! – кричит он, как будто вот-вот сиганет с водопада.

– Ага. Понимаю, к чему ты клонишь.

Доун Селеста тоже машет им. Как и ее дряблая кожа под мышкой. Бабуля посылает им воздушный поцелуй. Ее купальник – словно изумрудно-голубой всплеск батика.

– Они счастливы, – говорит Аннабель. Счастье кажется чудом. Счастье кажется чем-то, что можно праздновать бесконечно.

– Надеюсь, они не совершат ничего такого, что сделает нас родственниками, – ухмыляется Люк.

Он бросает на нее взгляд, который она не может прочитать, а потом берет ее за руку, переплетая их пальцы, следуя примеру дедушки Эда и Доун Селесты.

– Нас ждет «Тайфун ужаса», – говорит он и тянет ее вперед.

* * *

– Он ей что-то вручает.

– Только не говори мне, что это коробочка с кольцом.

– Нет, это не коробка. Что-то круглое? Не могу сказать.

– У меня с глазами беда. Думаю, нужны очки, – говорит Аннабель.

Они вчетвером только что отужинали в ресторане отеля, и Люк с Аннабель со второго этажа шпионят за дедушкой Эдом и Доун Селестой, которые сидят в лобби. Им якобы нужна еще минутка. Они просто хотят пожелать друг другу спокойной ночи. Люк и Аннабель присаживаются на корточки. Трудно что-либо разглядеть за огромной пальмой.

– Какая-то маленькая вещица из дерева.

– Из дерева? С чего вдруг он будет дарить ей деревяшку?

– Он кладет это ей в руку.

– О боже, какие мы ужасные.

– Они обнимаются. Она вытирает слезы. О боже, не смотри. Старики целуются.

– Меня может вырвать моим гуакамоле[110].

– Она разглядывает вещицу и восхищается. Точно, это из дерева.

– Стой, стой, стой! О боже! Я знаю, что это! Я знаю! Он это сам вырезал! Чуть без большого пальца не остался. Я еще решила тогда, что это енотова какашка!

– Енотова какашка любви, – острит Люк.

Они лопаются от смеха. И толкают друг друга локтями, призывая не шуметь. Аннабель давится смешком, это лишь раззадоривает Люка, а потом и ее, и все заканчивается тем, что они, сгибаясь пополам, тихо хихикают, держась за животы.

– Подожди… – Он задыхается. – Подожди, подожди. – Он смотрит на нее круглыми от изумления глазами. Это вызывает у нее новый приступ хохота.

– Что? – спрашивает она.

– Ты должна увидеть это сама.

– Видел бы ты себя.

Они уже на пределе, потому что сил нет сдерживать смех, и это совсем не смешно.

– Я знаю, что это за какашка! – говорит он.

– В смысле?

– Это птица.

– Птица? Что еще за птица?

– Только не убивай гонца за плохую весть, ладно?

– Что за птица? – строго повторяет она.

– У Мим есть… птица. Голубка. Татуировка. На… э-э-э… пониже поясницы.

– Насколько низко?

– Очень низко.

– О боже.

– Чего только не увидишь, когда живешь вдвоем в кемпере.

– Ты мне это рассказываешь? Но чтобы выстрогать голубку на заднице…

– Для Мим она много значит. Голубка, не задница. Она, скажем так, увидела такую же, когда влюбилась в моего дедушку.

– Понимаю. Теперь я понимаю трогательный смысл голубиной енотовой какашки.