Отдел деликатных расследований

– Общественные работы, – провозгласил он. – Двести часов общественных работ. Вот и все, что я намерен сказать.

Судья встал. Двое его заседателей на мгновенье смешались, но потом тоже поднялись на ноги – как и все остальные, присутствовавшие в зале суда. Хампус, явно не зная, куда себя девать, поглядел на своего адвоката; тот покачал головой и тихо ему что-то сказал. Хампус кивнул.

Заседание закончилось так быстро, что у Ульфа с Анной, когда они вернулись в контору, до беседы с Бим оставался еще целый час – час, который следовало как-то убить. У обоих накопилось несколько писем, на которые нужно было ответить; у обоих категорически не получалось сосредоточиться на этой задаче. В конце концов Ульф встал из-за стола, потянулся и заявил:

– Кафе.

– Превосходная идея, – отозвалась Анна и решительным движением захлопнула ноутбук.

Карл, сидевший напротив, за своим столом, многозначительно посмотрел на часы.

– Что, поздний обед? – осведомился он.

Но Ульфа было не так-то просто сбить с толку.

– Нет, перерыв на кофе, – ответил он.

Эрик покосился на Карла. Конечно, письмоводителю (третий разряд) не стоило подвергать сомнению действия следователя (седьмой), но поскольку первым заговорил Карл, равный Ульфу по рангу, он почувствовал, что тоже может присоединиться к разговору.

– Хорошо, когда можно в любой момент устроить себе перерыв. Я бы тоже от такого не отказался.

Ульф ему улыбнулся:

– Ты тоже можешь устроить себе перерыв, Эрик.

– Ты же прекрасно знаешь, что нет, – резко ответил Эрик. – Ты знаешь, что у меня только третий разряд и что у канцелярии существуют на этот счет строгие правила.

Анна решила покончить с этим спором.

– Мы с Ульфом были в суде, – объявила она. – И пропустили обед, потому что с судебного заседания так просто не уйдешь. Тебе это известно, Карл. Так что нам теперь полагается перерыв. – Она повернулась к Ульфу: – Ну же, Ульф. Наша гостья будет здесь меньше чем через час.

Они сели за столик у окна – самое завидное место в кафе, где можно было наблюдать за улицей и за всеми, кто проходил мимо. Поначалу оба сидели молча, будто без слов договорившись дать друг другу время обдумать то, что случилось сегодня в суде.

Когда Ульф наконец заговорил, радости в его голосе не было никакой.

– Знаешь, у меня было такое ощущение, будто у меня на глазах раздавили жука. Просто взяли и раздавили.

Анна задумалась:

– Мне кажется, я понимаю, что ты хочешь сказать. Нечто огромное и могущественное походя сокрушает кого-то маленького и беспомощного.

– Вот только… Ну, это ведь можно сказать о любом уголовном процессе, верно? Обвиняемый всегда ничтожен и беспомощен перед лицом государственной машины. Вполне естественно. Но сейчас все было по-другому – сейчас это выглядело как жестокость.

Тут Анне вспомнилось кое-что.

– Ты видел его костюм? Штаны видел?

– Да. Они были ему велики. На щиколотках собрались в гармошку.

Анна поглядела на Ульфа. Они всегда замечали одни и те же вещи. Может, это было потому, что они так долго работали бок о бок и привыкли к одним и тем же методам? Или, может, они разделяли некий фундаментальный взгляд на мир – то, что немцы называют «Weltanschauung»? У немцев имелись слова буквально для всего – очень точные, специфические слова, специально сконструированные для определенного набора обстоятельств. Вроде бы у них существовал даже особый термин для чувства зависти, которое человек испытывает в ресторане, когда кому-то другому подают особенно вкусное блюдо, а заказ менять уже поздно. «Mahlneid» – «зависть к еде»: так, насколько помнилось Анне, это звучало. Люди, случалось, изобретали сложносоставные немецкие существительные в качестве развлечения – или на спор. Далеко не все такие словечки приживались в языке, но все же такое бывало. Каждое слово было когда-то сказано в первый раз, у каждого был свой, так сказать, первоизрекатель; так и развивается язык: кто-то подбирает для определенного момента совершенно определенное слово и пускает его в оборот. У Mahlneid’а были неплохие шансы, потому что многим знаком этот особый вид зависти, когда официант проносит мимо вашего носа к чужому столику роскошные, соблазнительные блюда, – и слово прижилось.