Отдельное поручение(Повесть)

— А Наташка вам передала. Может, говорит, плохо ей будет, затошнит али как, дак пущай, мол, пожует. Брусника это.

— Спасибо, — смутившись, пробормотала Ледзинская и поглядела на мужчин, но те были заняты своим делом: участковый возился с мотором, а Пятаков старательно рылся в своих карманах.

— Все искурил, — доложил он, наконец, после тщетных розысков. — A-а… правильно: я же пачку на яру еще выбросил… Голова два уха! — постучал себя по лбу.

— Возьми вон в портфеле, — сказал участковый, не оборачиваясь от мотора. — Хорошо обкатан? — спросил у мальчика. — Охлаждать часто нужно?

— Не-е! Не нужно совсем! Прямо, дядя Валя, шланг опускай в бидон и газуй до самого Ёгана. Только не вывернись: лодка — не шлюпка[18]. Верткая!..

Пятаков достал из портфеля папиросы, потом, заинтересовавшись, книжку.

— «Преступление и наказание», — медленно прочел на обложке. — Это что же, уголовный кодекс так теперя называется? Или это вроде как бы руководство для вас?

— Нет, это художественная, — сказала Ледзинская.

— A-а… А интересно было бы почитать вообще-то. — Повертев книгу и так и сяк, он не подумал даже открыть ее, затолкал обратно в портфель и закурил. — Давно уж книги в руках не держал. Почитай, однако, с самой колонии. Ну, там в седьмой класс заставляли ходить… А тут ребята вон приедут с работы, поужинают, потом завалятся на раскладушки и читают. Покамест свет не вырубят. А я знай шатаюсь по поселку. Ежели не в карты… Не завык читать.

— Водку ты пить завык, — сказал участковый. — Этого у тебя не отнимешь.

— Что верно, то верно, — согласился Пятаков. — Из-за нее и жизнь свою угробил.

— Что значит угробил! — сказала Ледзинская. — Ведь тебе еще тридцати нет! Бросить надо пить — вот и все!

— Как же, бросит он, жди, — сказал участковый. — Он мне уж тыщу раз клялся. На магнитофон записать, так до самого Ёгана хватит слушать. Не верю я больше ни одному его слову. Так, болтовня одна.

— А я верю! — горячо вступилась Ледзинская. — У него еще все впереди. Ну, правда… Федя?..

Пятаков старательно затоптал окурок и, не мигая, уставился на черную воду Итья-Аха. Что-то дрогнуло в его душе, и Ледзинскую охватила вдруг острая жалость к этому огромному, нескладному, косматому парню в рваной, прожженной в разных местах телогрейке, который не часто держал в руках книгу, но, верно, умел держать топор, и вообще, наверное, многое знал и умел в этой жизни, которую считал для себя потерянной.

Участковый, затянувшись несколько раз подряд, бросил папиросу в воду и сказал:

— Ну все. Поехали. Ты, Андрюха, мясо-то забери. Патрон тоже не забудь, вон на коряжине. Мясо забери обязательно. А то ты со своей охотой прокормишь мать ровным счетом…

— А вам? — спросил мальчик.

— Мы сегодня в Ёгане уже будем. Все. Поехали.

— Вы садитесь, — сказал Пятаков Ледзинской. — Вот, в шкуру сразу заматывайтесь, а то приедем — из вас ледышка получится… Ты тоже сиди, — сказал он участковому, когда тот, держась за борт, попытался было привстать. — Сам как-нибудь. — Он приподнял нос лодки и легко оттолкнул от берега, прыгнув в последнюю секунду сам.

Лодка отошла по инерции метров на пять, и лейтенант дернул за бечевку. «Вихрь» затарахтел на холостом ходу, окутавшись выхлопным газом.

— Па ям волум! До свидания! — крикнул лейтенант и дал ход. Лодка скользнула вперед. Он прибавил газу.

Мальчик тоже хотел крикнуть «Па ям волум!» («Еще доброй жизни!»), но подумал, что за грохотом мотора его все равно не услышат, и помахал просто рукой. Ледзинская тоже махнула ему на прощанье и улыбнулась. Но мальчик не улыбался. Он смотрел на быстро уходящую за плёс лодку, смотрел, пока та не скрылась из глаз, и еще потом долго смотрел в ту сторону, слыша ровно удаляющийся грохот знакомого мотора. Отвернулся он, когда грохот умолк совсем и остался лишь слабый шум в ушах.

Этих троих, только что ушедших в длинной черной лодке вниз по Итья-Аху, мальчик запомнил на всю жизнь. Запомнил участкового инспектора дядю Валю Цветкова в помятом милицейском пальто с приподнявшейся звездочкой на левом погоне, в низко надвинутой на лоб, чтоб не сшиб встречный ветер, фуражке, заросшего за два дня неровной рыжей щетиной. Запомнил завернувшуюся в оленью шкуру русскую женщину с бледным лицом, которая печально улыбнулась на прощанье и помахала рукой. Запомнил огромного мрачного мужика, сидевшего на средней беседке лицом к участковому инспектору; он не кричал «Па ям волум!» и не махал рукой, зато, — когда они быстро шли, вернее, почти бежали к Итья-Аху, нагруженные припасами, и Андрюха упал, пробороздив носом ягель, — помог подняться и отряхнуть от мокрого снега интернатское пальто.

И хотя лодка давно уже скрылась из виду и не слышно было даже рокота мотора, мальчик видел их всех троих так ясно, словно они все еще были у него перед глазами.

На всю жизнь запомнил он людей, ушедших в длинной черной лодке вниз по Итья-Аху, вроде бы знал, что уже никогда больше их не встретит.

56