Отдельное требование

— А... вопрос-то какой?

— Нет уж, сначала распишитесь.

Вознесенский говорил с особой, значительной интонацией, не сулившей упрямому мужичонке ничего утешительного. «Сейчас он его одним хлопком, — с презрительным сожалением думал Стрепетов. — Нашел тоже, голубчик,с кем хитрить!»

— Вы спрашивайте все, чего надо, а тогда сразу... — маялся мужичонка. — Зачем отдельно-то?

— А затем, дорогой мой Степан Петрович, чтобы суд видел, как вы лгали и крутились на следствии! — В голосе Вознесенского наконец прорвался сдерживаемый гнев. — Чтобы, определяя вам меру наказания, он это непременно учел. Чтобы он не поверил, если вы станете притворяться, будто раскаялись и все рассказали сами. Подписывайте свое вранье! А потом я предъявлю вам показания других, кое-какие документы и спрошу: «Ну, уважаемый Степан Петрович, что скажете теперь?» И запишу новые ответы сюда же, в этот протокол. Тогда суд увидит, что признались вы единственно потому, что были полностью изобличены!

В голосе Вознесенского зазвучали ораторские нотки, и голос его все крепчал и полнился металлом, а злополучный Степан Петрович погибал на глазах. Кончик носа его побелел, поза обрела трагическую обреченность; казалось, сам воздух вокруг него уплотнился, налился тяжестью и лег на плечи.

— Чьи же показания-то? — лепетал он сдавленно. — Хоть бы знать, что там сказано...

Вознесенский уже остыл после минутной вспышки.

— Все, все там сказано, — устало отмахнулся он. — Даже то, что свою четвертинку, которую из дому принесли, вы отдали шоферу, вывозившему товар... Не задерживайте меня. Люди ждут, — и снова двинул вперед протокол.

Степан Петрович вжался в спинку стула, прянув назад. Упоминание о четвертинке доконало его.

— Этот лист-то... порвите его, а? — просипел он. — Вроде не было его, а? Я ж не виноватей других... Детей пожалейте... — и по-бабьи прикрыл ладонью задрожавшие губы и подбородок.

Повисла томительная пауза. Вознесенский хмурился. Весь вид его выражал неодобрение и неловкость — просьба была противозаконной. Он покосился на Стрепетова и слегка пожал плечами. И тут Стрепетов неожиданно для себя сказал:

— Правда, шут с ним, Олег Константинович... — Сказал и осекся: кой черт за язык тянет? Сейчас выругают, как мальчишку, и поделом.

Но Вознесенский подмигнул и со свойственной ему быстротой в смене настроений даже развеселился.

— Раз все просят — быть посему! Возьмем новый бланк. Напротив пустая комната, садитесь и пишите все сами. Начать,советую так: «Желая чистосердечным признанием хотя бы частично загладить свою вину, я по собственному желанию даю следующие показания о преступной деятельности моей и моих соучастников».

— ...моей и моих соучастников, — беззвучно повторил Степан Петрович и, шаркая, ушел за дверь.

— А ты, Алешка, толково подыграл... — сказал Вознесенский, довольный своей удачей. Но, приглядевшись к Стрепетову, остановился. — Погодите, да он ничего не понял. Ну и ну!... Значит, ты подал голос за этого хлюпика просто по доброте сердечной?

— Уж очень жалкий... до противности.

— Так-так... — протянул Вознесенский и начал улыбаться.

Он умел и походя небрежно усмехнуться, и смеялся часто сочным, хорошо поставленным баритоном, но когда начинал улыбаться по-своему, «по-вознесенски», происходило нечто совсем особое. Прежде всего локти ставились рядышком на стол, а пальцы переплетались, сообщая конструкции прочность. На этот пьедестал картинно опускался пухлый, слегка раздвоенный подбородок. Потом брови ползли вверх, иронически переламываясь посередине и прочерчивая лоб складкой, напоминающей эмблему Художественного театра. Потом серые глаза темнели и щурились. Наконец вздрагивали и медленно расходились уголки губ, отчего на гладко выбритых щеках начинали играть лукавые женственные ямочки. Улыбка получалась подчеркнутой, актерски выразительной и, помедлив, сходила с лица еще неторопливей, чем возникала. И несмотря на некоторую свою состроенность, она нравилась Стрепетову, как нравилось все, что говорил и делал Вознесенский.

Отулыбавшись, он уселся поудобней.