Отечественная война и русское общество, 1812-1912. Том IV

«Сначала еще шло кое-как, первые дни то есть; ну, так, бывало, взойдут два-три солдата и показывают, нет ли выпить; поднесешь им по рюмочке, как следует, они и уйдут да еще сделают под козырек. А тут, видите, как пошли пожары, все больше да больше, сделалась такая неурядица, грабеж пошел и всякие ужасы. Мы тогда жили во флигеле у княжны, дом загорелся; вот Павел Иванович (Толохвастов) говорит: „Пойдемте ко мне, мой дом каменный, стоит глубоко на дворе, стены капитальные“, — пошли мы, и господа и люди, все вместе — тут не было разбора; выходим на Тверской бульвар, а уж и деревья начинают гореть; добрались мы, наконец, до голохвастовского дома, а он так и пышет, огонь из всех окон. Павел Иванович остолбенел, глазам не верит. За домом большой сад, мы — туда, думаем, там останемся сохранны, сели пригорюнившись на скамеечках; вдруг, откуда ни возьмись, ватага солдат препьяных; один бросился с Павла Ивановича дорожный тулупчик скидывать; старик не дает, солдат выхватил тесак, да по лицу его и хвать, так у них до кончины шрам и остался, другие принялись за нас, один солдат вырвал вас у кормилицы, развернул пеленки, нет ли де каких ассигнаций или брильянтов, видит, что ничего нет, так нарочно, озорник, разодрал пеленки, да и бросил. Только они ушли, случилась вот какая беда: помните нашего Платона, что в солдаты отдали; он сильно любил выпить и был он в этот день очень в кураже, повязал себе сабли, так и ходил. Граф Ростопчин велел раздавать в арсенале за день до вступления неприятеля всякое оружие, вот и он промыслил себе саблю. Под вечер видит он, что драгун верхом въехал на двор; возле конюшни стояла лошадь, драгун хотел ее взять с собою, но только Платон стремглав бросился к нему и, уцепившись за поводья, сказал: „Лошадь наша, я тебе ее не дам“. Драгун погрозил ему пистолетом, да, видно, он не был заряжен: барин сам видел и закричал ему: „Оставь лошадь, не твое дело!“ Куда ты! Платон выхватил саблю, да как хватит ею по голове, драгун-то и покачнулся, а он его еще, да еще. Ну, думаем мы, теперь пришла наша смерть, как увидят его товарищи, тут нам и конец. А Платон-то, как драгун свалился, схватил его за ноги и стащил в творило, так его и бросил, бедняжку, а еще он был жив; лошадь его стоит, ни с места, и бьет ногой землю, словно понимает: наши люди заперли ее в конюшню, должно быть, она там сгорела. Мы все скорей со двора домой, пожар-то все страшней и страшней: измученные, не евши, взошли мы в какой-то уцелевший дом и бросились отдохнуть; не прошло часу, наши люди с улицы кричат: „Выходите, выходите, огонь, огонь!“ — тут я взяла кусок равендюха с биллиарда и завернула вас от ночного ветра; добрались мы так до Тверской площади, тут французы тушили, потому что их набольший жил в губернаторском доме; сели мы так просто на улице, караульные везде ходят, другие верховые ездят. А вы-то кричите, надсаждаетесь, у кормилицы молоко пропало, ни у кого куска хлеба. С нами была тогда Наталья Константиновна, знаете, бой-девка, она увидела, что в углу солдаты что-то едят, взяла вас и прямо к ним, показывает, маленькому, мол, манже; они сначала посмотрели на нее так сурово, да и говорят: „але, але“; а она их ругать, экие, мол, окаянные, такие-сякие; солдаты ничего не поняли, а таки вспрыснули со смеха и дали ей для вас хлеба моченого с водой, и ей дали краюшку. Утром рано подходит офицер и всех мужчин забрал и вашего папеньку тоже, оставил одних женщин да раненого Павла Ивановича, и повел их тушить окольные дома, так до самого вечера пробыли мы одне; сидим да плачем, да и только».

В отсутствии угла, в постоянной опасности от огня и грабителей, в незнании, что предпринять, куда идти, и в полном отсутствии всякой власти и был главный ужас этих дней.