Отель «Ирис»

– Семнадцать, – повторил мужчина, словно в моем ответе был какой-то тайный смысл. – Но, пожалуй, сейчас мне уже самое время возвращаться домой. Я живу в маленьком домике, который кто-то построил давным-давно, намереваясь устроить в нем загородную виллу. Он находится с задней стороны, за причалом, и если представить себе ухо, он будет точно здесь.

Он наклонил голову и указал ниже мочки уха. Я остановила взгляд на том месте, куда мужчина указывал. Наши тела на какой-то короткий момент вдруг оказались очень близко, что мы сразу же почувствовали. Я отвела взгляд, а мужчина убрал свое ухо.

Тогда я впервые узнала, что уши тоже стареют. Это был отвисший и дряблый кусок плоти. Прогулочный катер издал гудок, оповещая о своем прибытии. Чайки сразу слетели с понтонного моста. Кораблик пришвартовали к берегу при помощи цепи, а в зале ожидания объявили о посадке.

– Мне нужно идти, – пробормотал переводчик.

– До свидания, – сказала я.

– До свидания.

У меня создалось такое впечатление, что мы не просто обменялись с ним прощальными словами.

Я видела через окно, как он идет по понтонному мостику, исчезая в толпе. Хотя он и не был высоким, но его широкоплечая фигура выделялась среди экскурсантов. По дороге он оглянулся. Я помахала ему рукой, думая о том, как странно махать человеку, с которым меня ничто не связывает и даже имени которого я не знаю. Он собрался было помахать мне в ответ, но испугался и, передумав, засунул руку в карман.

Издав гудок, катер отчалил от набережной.

Мать меня наказала. Еще бы, я ведь вернулась в «Ирис» только через пять с лишним часов. Мало того, в спешке я забыла забрать из гладильной ее платье.

– Как ты посмела так поступить? Я собиралась надеть его сегодня вечером, когда пойду на просмотр в танцевальной студии!

Раздался звонок, который нажал на конторке какой-то гость.

– У меня только одно бальное платье, и тебе это хорошо известно. Без него я не смогу танцевать. А начало в полшестого, я не успеваю. Я так ждала твоего возвращения. Что мне теперь делать? И все из-за тебя!

– Извини меня, мама. В городе я случайно повстречала одну старую даму, которой стало плохо. Лицо у нее было землистого цвета, по телу пробегали судороги, ей было действительно очень плохо. Мне пришлось доставить ее в больницу, и потом я никак не могла сразу уйти оттуда. Поэтому и задержалась.

Я придумала эту ложь по пути домой. Как будто для того, чтобы усилить гнев матери, непрерывно звенел звонок.

– Отправляйся же наконец на свое место! – гневно крикнула мать.

На просмотр, о котором она говорила, собралось человек десять, в том числе жены местных торговцев, служащие завода по переработке рыбы, пенсионеры, – и все танцевали крайне плохо. Так что моя забывчивость не имела никакого значения. Если бы я даже принесла маме платье, как она того требовала, она могла бы заявить, что у нее нет никакого желания туда идти.

Я никогда не видела, как танцует моя мать. И с неподдельным ужасом представляла в танце ее дрожащие телеса, выступающие за края бальных туфель толстые ноги, руки незнакомого мужчины на ее бедрах и макияж, размазавшийся от струящегося пота. При мысли обо всем этом меня начинало тошнить.

С ранних лет мать постоянно расхваливала перед другими мою внешность. Разумеется, на первом месте у нее всегда стояло получение хорошей платы от постояльцев, но вот на втором – получение от них комплиментов, пусть даже неискренних, по поводу красоты ее дочери.

«Вы когда-нибудь видели такую прозрачную кожу? Мне даже становится страшно, что она просвечивает. А эти огромные, почти черные глаза? Они не изменили цвета с тех пор, как она была младенцем. А какие длинные ресницы! Когда я выходила из дома, держа малышку на руках, меня каждые пять минут останавливали, чтобы посмотреть на нее, и восклицали: „Какая хорошенькая!" Кстати, один скульптор, имени которого я не помню, хотел даже сделать мою девочку своей моделью. На конкурсе он получил первую премию». У матери имелось бесконечное количество эпитетов, чтобы удовлетворить свое самолюбие за мой счет. Но половину своих историй она придумывала. Так называемый скульптор оказался насильником, и необходимость ходить к нему отпала. Мать пела мне дифирамбы, но совсем не потому, что очень меня любила. Напротив, чем больше она меня нахваливала, тем больше мне казалось, что я становлюсь уродливой, и это было невыносимо. Ни на мгновение я не считала себя красивой.