Отель «Калифорния»

— Не знаю, — пожал плечами, направляя велосипед к песчаной косе. — Все равно. Хочешь, на Урал, Калининград, Тбилиси, Минск, София, Краков… В Гурзуфе в сентябре хорошо. Шелестова тихо рассмеялась, хорошо рассмеялась.

Я остановился, дождался пока Мара слезет с велосипеда, слез сам, прислонил его к стволу. Девушка молчала, смотрела внимательно куда-то в сторону и не произносила ни звука.

— Поехали?

— А знаешь, — тряхнула она головой, поворачиваясь ко мне, — поехали, — и смешинки сверкнули в светло-серых на солнце глазах.

Господи, ну разве можно было удержаться от того, чтобы не поцеловать ее? Вот такую — шальную, беззаботную, слегка раскрасневшуюся от летнего солнца, с выбивающимися из-под кепки растрепанными ветром волосами, укрытую ажурными тенями сосен, очень соблазнительную.

Нельзя.

И я поцеловал. Схватил на руки, оторвал от земли, быстро коснулся губами ее губ, кончика носа, виска. Мара улыбнулась и взъерошила мне волосы, снова тихо рассмеявшись, а когда я наконец-то поставил ее на ноги, взяла меня за руку, потянув вниз, к берегу.

Мы сняли кроссовки, чувствуя ногами горячий песок, дошли до старого причала. Когда-то здесь ходили огромные неповоротливые угольные баржи и прекрасные белые корабли, теперь — только прогулочные катера. Но причал остался и сохранился вполне неплохо, только кое-где осыпались в воду несколько кирпичей.

Я сел у самого края, подкатал штаны, опустил ноги в воду, Мара устроила голову у меня на коленях, сняла рубашку и кепку, подставляя лицо солнцу, закрыла глаза.

Господи, как же хорошо…

— Сколько тебе лет? — спросила девушка.

— Много, — пожал плечами.

— И все-таки?

— За двести. Тебе? — я намотал на палец темный локон, чувствуя, как он мягко скользит вдоль.

— Сто семьдесят пять. Ты застал эпоху переворотов? — Шелестова повернула ко мне голову, пытливо заглядывая в глаза.

— Было дело, — пожал плечами. — Екатерина была действительно великой женщиной, а вот сын… Грязно, страшно, больно — это если вкратце. Была цензура, в армии — муштра. Потом попытка Александра освободить крестьян, потом война с Наполеоном, потом Крымская война, Ходынское поле, русско-японская война, Первая мировая, первая революция…

— Ты участвовал где-то?

— С Наполеоном и в Крымской, потом стал священником.

— Почему?

— Насмотрелся всякого…

— Погоди, а… — Мара даже приподнялась на локтях, в удивлении.

Я фыркнул.

— Нет. Иной я с рождения. Отец был оборотнем, но его способности к обращению я не унаследовал, только физическую силу, выносливость и более долгий срок жизни, чем у человека, никаких внешних проявлений.

— Тот… что живет в тебе, это ведь паразит?

— Паразит, но достаточно сильный, у него нет сознания, просто инстинкты и рефлексы, мыслей тоже нет.

— Почему у «него»? — ехидно выгнула бровь Шелестова, явно подначивая.

— Хорошо, у этого, — поднял я руки вверх, сдаваясь. — Поначалу я, действительно, считал его «оно», но как-то со временем «оно» трансформировалось в «него». Наверное, привык. Ты чувствуешь?

— Да, — кивнула Мара. — Чуть ли не с самой первой нашей встречи, с того свидания уж точно. Сначала понять не могла, что же ты такое, потом разобралась.

— Тогда почему спрашивала, не наброшусь ли я на тебя с крестом?

— Кто его знает, — снова перевернулась на спину хозяйка отеля. — Если бог отвернулся от тебя, совсем не обязательно, что и ты отвернулся от него.

— Я не фанатик, — нахмурился, поднимая лицо Мары за подбородок.

— Ага, ты — гад и начинающий фетишист, — уголки ее губ подрагивали.

— Спрашивай уже, — вздохнул, запустив руку в волосы девушки.

— Про что?

— Про священника.

— Не буду, — качнула хозяйка отеля головой. — Сегодня не буду. Ты не хочешь об этом говорить, не хочешь поднимать тему, и я не собираюсь настаивать. Да и… Мне кажется, я примерно представляю, что произошло.

— Тогда я спрошу, можно?

— Валяй, — кивнула Мара, согнув ноги в коленях и чинно сложив руки на животе.

— Они очень тяжелые?

— Наверное, — пожала девушка плечами. — Я с ними всю жизнь, и даже когда проделываю этот фокус с исчезновением, вес никуда не уходит. Не могу сказать… просто сравнить не с чем. Думаю, тяжелые. Отец — знатный засранец.

— Вы видитесь?

— Нет. С тех пор, как я стала хозяйкой отеля, а это уже около ста лет, он не приближается ко мне. Я грешница. То есть он так это воспринимает. Присылает периодически кого-то… Иногда это даже забавно.

— Забавно?

— Ага, — кивнула Мара несколько раз. — Они все меня боятся. Точнее, боятся отца. Я — его любимый проект. Если со мной что-то случится… В общем, забавно.

— Твои крылья навсегда останутся такими? — спросил очень осторожно, надеясь, что не вызову этим гнев или грусть. Крылья для нефилимов — больная тема, пожалуй, более больная, чем даже родители. А мне надо было понять, кто ее отец. «Знатный засранец» — так себе характеристика.

— Да. Что бы я ни сделала, сколько бы ни прожила, они — мое наследие. И этого не изменить, слишком велика вина.

— Ты жалеешь?

— Не уверена, что это именно жалость, — потянулась девушка, — скорее любопытство.