Отель разбитых сердец

Однако мои чувства к близким людям настолько важны и интимны, что я опасаюсь и стесняюсь об этом писать, особенно в дурашливом контексте данного повествования.

Пишу я скупо и мало и о медработниках во главе с неутомимой госпожой лечащим врачом, терпеливых и бескорыстных людях в белых халатах, тридцать один койко-день заботившихся обо мне и за шиворот тащивших из смертельно опасной болезни. Зато вот описываю на нескольких страницах Херагумбу и Соплю.

Как ни крути, бОльшую часть своего времени здесь я провёл именно с этими ребятами. Именно их природу изучил я досконально, и сознательно принял решение сделать в своих мемуарах упор именно на антропологию пациента. Уж тут я компетентен. Тут я могу консультировать.

И ещё: я чувствую потребность очищения. Помните старую пионерскую песню о японском журавлике? Врач обещает облучённой девочке, что она выживет, если сделает тысячу бумажных журавликов. Бедняжка немедленно хватается за бумагу, —

Но девочка не выжила и скоро умерла,

И тысячу журавликов не сделала она.

Последний журавлёночек упал из мёртвых рук, —

И девочка не выжила, как тысячи вокруг.

Ну так вот, моя задача — доклепать таки своих журавликов, свои больничные истории, рассказать обо всём, что было — и выжить, за ту девчонку тоже. Сие и буди, буди! — как любил говаривать перечитанный мною здесь в очередной раз великий и ужасный русский писатель Достоевский Ф. М.

Вернусь, однако, к вопиюще нелинейному своему повествованию, которое пора уже пускать как раз по линейному временнОму руслу. Я делаю это уже из дому, в головокружении от свободы. Однако никто не забыт, ничто не забыто.

Период Руины

Развалину вкатили ночью, под покровом тьмы. «Спасибо, красавица», — сказал он толстой санитарке, рулившей креслом. И, подождав, пока она уйдёт, уточнил: «Красавица, на хуй бросается». На лысине у Развалины была колпакообразная чёрная шапка-петушок, рожа свирепая, задница широкая. «Говнюк», — понял я. Развалина же незамедлительно и активно принялся подтверждать первое впечатление, шумно возясь со своей тумбочкой и приговаривая всевозможные бля, нах и ёпт.

Пришли сестрички и тоже стали шумно возиться, на этот раз с Развалиной. Со своего ложа поднялся всклокоченный Хромой и громко возопил:

— Девушка, принесите мне утку!

— Что это вам такое приснилось? — участливо спросила девушка. Узники окончательно почувствовали себя пробуждёнными.

— Ах ты баламут! — возмутился Лёня, впрочем, с плохо скрываемым умилением. — Всю палату поднял. Не спится ему.

— А вы спите, мужчина, не отвлекайтесь, — входил во вдохновение Хромой. — Девушка, мне нужно утку. Хорошо бы запеченную в яблоках… Гусь тоже сойдёт. Курица так курица, хоть и курицу. Знаете, как кормят у нас в столовой?

— Теперь понятно, — сказал я девушке. — Ему снился ужин. В родном доме, в кругу семьи.

— Коньячку грамм сто! — заливался Хромой. — Не злоупотребляя! Для аппетита! Девушка, вы любите мёд? У меня пасека…

— Как же тут с тобой заснёшь? — проворчал Лёня. — Устроил цирк.

— Конечно, тебе бы спать только. Тебе на друга наплевать. Спать я ему не даю! А что человек мучается, голодный, так это всё равно…

Наутро стало ясно, что Хромой заговорил в ночи неспроста: то было предчувствие. На обходе было объявлено, что завтра выпишут Херагумбу, Лёню и его, Хромого. Первый отнёсся к новости спокойно, второй возрадовался, третий стал сумрачен.

— Скажи ты мне, Володь, — задавал он один и тот же мучительный вопрос, — разве вылечили они меня? У меня до сих пор голова кружится, давление скачет. Как можно в таком состоянии выписывать человека?

— Просто ты симулянт, — подмигивал радостный Лёня. — Привык, понимаешь, разговляться на казённых харчах…

Развалине поставили капельницу, и он накручивал трубку с жидкостью вокруг руки.

— Капает медленно, — ворчал он, — руку жжёт. Поставила так поставила! Сучка. Как её зовут?

— Зовут её Зина, — сказал недовольный жизнью Хромой, — и никакая она не сучка, а добрая девка, а ты, дед, трубку лучше не крути, потому что можешь докрутиться.

— Зина, корзина, блядь, — продолжал, словно бы не слыша, Развалина. — Халтурщица, падла, нахуй. Работать не хотят. На больных им наплевать. Суки блять. Ставишь капельницу — ставь у соответствии. На такое учылась, чтоб не более чем капельницы ставить. Кто учылся на говно выносить, тоже пусть у соответствии выносит. И ты, сучка, ставь как надо. Учылась бы хорошо — заведуюшчэй была бы. А так ставь, блядь, как следует, говно таскай как положено…

Сбивчивый и злой монолог Развалины длился долго и порядком надоел. К тому же было обидно за понапрасну облаиваемую добрейшую Зинаиду. Поэтому я решил заткнуть фонтан:

— Слышь, дед? Плохому танцору знаешь, что мешает? Ты бы ещё пожевал этот шланг, чтоб быстрей закапало. Хорош уже ныть.