Отель с привидениями. Деньги миледи

«Прошла еще неделя, и ни слова ответа от Вашей милости. Это, впрочем, не имеет значения, так как я уже навел кое-какие справки и выяснил имя недоброжелателя, который настраивает Вас против меня. По-видимому, я имел неосторожность обидеть чем-то Вашу супругу (хотя не могу представить чем) – и вот могущественная леди ополчилась на бедного художника, кровными узами связанного с Вами, милорд. Пусть так; я сам стану прокладывать себе дорогу и сумею подняться наверх, как сумели многие до меня. И, Бог даст, наступит день, когда к подъезду модного портретиста, окруженному богатыми экипажами, подкатит карета ее милости, дабы принести художнику запоздалые сожаления ее милости. Отложим наш разговор до того дня, милорд».

Перечитав еще раз эти чудовищные измышления о самой себе, леди Лидьярд решительно встала и взялась за письма двумя руками с явным намерением их порвать, однако, поколебавшись, все же бросила их обратно в выдвижной ящик бюро, где они и покоились до сих пор среди прочих бумаг, еще не разбиравшихся после кончины его милости.

– Идиот! – в сердцах пробормотала леди Лидьярд. – При жизни мужа я ни о каком Толлмидже и слыхом не слыхивала, вот только сейчас из его же писем узнала, что он доводился лорду Лидьярду родней. И что теперь со всем этим делать?

Последний вопрос заставил ее вновь обратиться к брошенной на столе газете, в которой извещалось о смерти «превосходного художника мистера Толлмиджа, состоявшего, говорят, в родстве с покойным лордом Лидьярдом – тонким ценителем искусств». В следующей фразе автор некролога призывал снизойти к бедственному положению миссис Толлмидж и ее детей, «коим остается уповать лишь на милость людскую». И чем дольше всматривалась леди Лидьярд в газетные строки, тем яснее видела, что перо газетчика нацелено прямехонько в ее чековую книжку.

Отвернувшись к камину, она позвонила в колокольчик. «Я ничего не могу сделать, – подумала она про себя, – пока не выясню, так ли уж плачевно состояние семьи покойного».

– Моуди вернулся? – спросила она явившегося на звонок слугу.

Моуди, дворецкий ее милости, еще не возвращался, и леди Лидьярд решила до его прихода выбросить из головы вдову художника и направить помыслы на дела домашние, занимавшие ее куда более. Ее любимый пес в последние дни что-то хворал, а сегодня с утра она еще не успела справиться о его здоровье. Отворив дверь рядом с камином, за которой – через маленький коридорчик с несколькими редкими эстампами на стенах – располагался ее будуар, она позвала:

– Изабелла! Как там Тобби?

– Все так же, миледи, – ответил звонкий девичий голосок из-за портьеры в дальнем конце коридорчика.

Вслед за этим ответом послышалось глухое рычание, означавшее на собачьем языке: «Не так же, миледи, а хуже, много хуже!»

С горестным вздохом леди Лидьярд снова затворила дверь и принялась прохаживаться по просторной гостиной в ожидании дворецкого.

Строго говоря, почтенная вдова была особа низенькая, толстенькая и годами неумолимо приближалась к шестидесяти. Однако, надо отдать ей должное, выглядела она по меньшей мере на десять лет моложе. Щеки розовели нежнейшим румянцем, какой иногда встречается у хорошо сохранившихся старушек. Глаза – того счастливого небесно-голубого оттенка, что, как правило, не выцветает с годами и не линяет от слез, – тоже были еще очень хороши. Добавьте к этому вздернутый носик, пухлые, не желающие морщиниться щеки, мелкие седые букольки – и, если бы куклы могли стареть, леди Лидьярд в свои шестьдесят в точности походила бы на этакую стареющую куклу, неспешно шествующую к своему прелестному маленькому надгробию, над коим круглый год будут цвести розы и зеленеть мирт.