Отель Страстоцвет

— Это моя Змея… — Деймон погладил клинок. — Моя единственная за много лет женщина, никогда не бросавшая и не… не уходившая.

Лиза сглотнула, глядя на оружие.

— Красивая…

— Я хотел поговорить с тобой. — Он пожал плечами. — А ты, значит, решила убраться подальше отсюда?

Лиза, смутившись, кивнула.

— Могу предложить тебе фалернского. — Деймон поднял вверх вторую руку, держа в ней глиняную вытянутую… амфору, точно. — Настоящее. Две тысячи лет выдержки.

— Такие со дна поднимают. Я видела в новостях.

Он пожал плечами.

— Это из погреба. Но если хочешь так думать, то да. Со дна, с триремы родосского тирана.

— Ничего не поняла, ну, да ладно.

Хозяин усмехнулся. Очень так по-доброму и почти изогнув губы в подобие улыбки. Совсем как в тот раз, когда она вдохновенно плела ему всякую чушь о своей жизни.

— Ну, так ты не против пригубить немного солнечной римской лозы, превратившейся в кровь молодого Диониса?

— Если это не очередная сыворотка правды, то только за. А то мне еще за прошлый раз ужасно неловко.

— Уверяю, что это всего лишь вино.

Лиза смотрела на шпагу-Змею, на эмблему «Медведей», на стальные глаза, на двухтысячелетнюю амфору и молчала. Немножко потрясенно, немножко радостно. И с какой-то надеждой в груди, трепыхавшейся легкими горячими крыльями изумрудного воздушного колибри.

Вдруг в проеме звякнуло.

Медея, возникнув из полутьмы, даже не смотрела на Лизу. Она не отрывала взгляда от Змеи и вина в глиняном точеном сосуде. И от Деймона…

Стояла, расстегнув куртку костюма. А в разошедшейся ткани виднелся идеальный подтянутый живот, нежно-молочная кожа и высокая, казавшаяся мраморной, твердая грудь. И капельки пота, алмазами блестящие на ней.

Так обычно стоят или в гостях у старого проверенного друга или… Лиза не хотела думать про «или». Совсем.

— Я воспользуюсь твоей душевой? — голос Медеи звенел сталью ее же рапиры.

И этот вопрос был адресован явно не девушке.

— Да, — Деймон кивнул, не сводя с Лизы глаз и не оборачиваясь.

И мисс Смоук тут же исчезла.

А Лиза осталась. Приняла из рук хозяина бокал и немного пригубила, ощущая необычную терпкость вкуса и легкое покалывание на языке. Хозяин не отходил, он ждал ее вердикта, упрямо сверля взглядом. Но она думала сейчас о другом. Лиза вдруг поняла прячущееся в глазах Медеи: тонкой вуалью в них сквозили безысходные тоска и боль от не имеющейся женской надежды.

Медея сбросила одежду на пол, вступила в душевую, ощущая ледяной пол ступнями, и резко повернула кран. Горячий.

Ей не просто хотелось смыть с себя пот после тренировки, ей требовалось срочно избавиться хотя бы от части боли, разрывающей душу. Заменить ее хотя бы ненадолго другой болью: удушающим паром и адским беспощадным кипятком.

Капли касались ее молочно-белой кожи и обжигали. Они оставляли яркие красные следы и спускались ниже к упругой груди, изнывающей без ласки. Грели дрожащее от обиды тело. Неподвижное и не желающее смягчить эту пытку.

Просто она любила его. Давно. Несоизмеримо с отпущенным для простых смертных временем. Очень и очень давно. А любовь, как известно, не подчиняется законам: ни земным, ни небесным. Она не поддается объяснению, не подвластна пониманию.

Любовь сильна. И несокрушима. Она появляется и исчезает, лишь когда ей одной угодно.

Медея злилась не на него, а на себя. Злилась за слабость, которую испытывала всякий раз, когда ей в сердце вонзались тысячи острых игл ревности. Каждый раз, когда черная боль, разрывающая сердце, пеленой опускалась на лицо и изводила разум.

Когда-то она лишилась всего ради этой любви. Пожертвовала самым главным, что у нее было. Только бы быть рядом. Но он не принял этот дар. И не хотел обманывать. Был честен с ней сразу, с первой секунды. Не давал надежд.

И она не могла злиться. Наоборот, безмерно уважала его за честность и благородство. И просто жила.

Жила одной лишь надеждой, что, может быть, когда-нибудь он примет ее любовь, как дар или как жертву. Пусть даже не будет чувствовать того же самого, это не страшно. Если оценит ее многовековое служение, ее преданность и верность. И разделит с ней ложе и… жизнь. Ведь ее любви, нежности, тепла хватило бы на них двоих. Непременно хватило бы!

И она продолжала жить одной лишь этой мечтой, одной надеждой. Проходили годы, века. Дамы сердца его сменяли одна другую. И она помнила каждую из них. И помнила боль. Адскую, чудовищную, нестерпимую. Ту боль, что в тысячи раз сильнее боли физической. Боль, что своими длинными крючковатыми пальцами каждый раз проникала ей в самое сердце, сдавливала, ранила и разрывала на части.

Боль, что заставляла ее годами прятаться у себя в комнате, закусывая до крови губы, ползать и тихо скулить, мечтая заживо содрать с себя кожу, чтобы хоть на секунду, но стало легче.

Женская печаль, та, что сродни горю от потерянных надежд, жила в ней несколько сотен лет. Она заставляла ее ненавидеть саму себя за слабость, низвергала на колени, терзая и вынуждая умолять небесного отца сжалиться и ниспослать смерть. Но Владыка, однажды уже преданный ею, был непреклонен.

— Да, Медея, ты сама выбрала свой путь, так иди им.