Отец

Снова пили вино, а выросший сынок Громова, Артюшка, все разламывал гранаты, снова танцевали девушки в белом на фоне далеких гор, когда самосвалы, сделав круг, стали приближаться, противно нудя, и Громов опять хотел было вскочить, но тут сидевший с другого бока тамада положил ему руку на плечо, а другою махнул, дал знак, из-за стола встали седобородые старцы, каждый с большим рогом в руке, пошли навстречу машинам. Самосвалы качнулись на одном месте, шумнул в рассиверах воздух, из кузовов потянулись вниз руки. Чтобы выпить из рога, парни запрокидывали головы, и кто-то первый уже запел «Я люблю тебя, жизнь», но его перебили, на кабинку переднего самосвала вскочил белобрысый комсорг в выгоревшей штормовке, стал выделывать ногами и руки выбрасывать вбок — плясал лезгинку. Эти, в телогрейках, бетонщики, били в ладоши и сперва — «А-на-на-на-най — а-на-най-на!» — подпевали хором, а потом вынырнул среди них однорукий воспитатель Мутызников, ударил себя ладонью о колено, слабым, срывающимся на писк голоском выкрикнул:

— А курица зайца любила,
Она ему яйца носила!..

Белобрысый комсорг заработал ногами еще чище, гулко застукотел по кабинке.

Мутызников лихо тряхнул длинным чубом:

— Укусила муха собачку… ас-са!

Но тут вдруг приподнялись вверх стены высоких зданий, один от другого стали отделяться торцы и коситься крыши, а потом все это начало криво, кое-как опускаться на землю, оседать, рушиться, взметнулось вверх облако пыли и дыма, закрыло все вокруг, и видно было теперь только одно: как, прогибаясь, треща по швам, разламывался длинный и прочный корпус гигантского цеха, распираемого изнутри медленным тугим извивом заполнявшего почти все его нутро раскаленного докрасна стального бруса…

Громов перекатил голову, чтобы подушка не закрывала ухо, и прислушался, словно пытаясь уловить отголоски этих испугавших его страшной своей немотой близких взрывов.

Стук сердца нарастал, оно все еще торопилось туда, где не успел побывать проснувшийся Громов, и, повинуясь этому отчаянному стуку, он рывком теперь поднялся с постели, босиком прошел через комнату, стал у окна…

Поверх заледенелых, расчерченных антеннами крыш он долго вглядывался туда, где завод, но в той стороне все было как обычно: поигрывали за синеватою дымкой сполохи, словно двое или трое в разных концах тихо да мирно перекуривали — то кто-нибудь зажжет в ладони полыхнувшую полосой света спичку, а то начнет попыхивать папироской…

Получше прикрыв Артюшку, он лег на спину, туда-сюда качнулся, чтобы прихватить с боков одеяло и, согреваясь, стал припоминать то, что снилось.

Сколько лет, казалось ему, он не вспоминал о Мутызникове, а тут на тебе — явился не запылился… Только почему без Июньки?

Июнька был чеченец, по-ихнему то ли Юнус, а то ли Юнис, как-то так, родители его умерли в поезде, когда после войны ехали на Урал, а сам Июнька сильно заболел, его ссадили, а после больницы привели в детский дом.

Хоть плохо по-русски разговаривал, парень он был хоть куда, но воспитатели его почему-то не очень любили, один Мутызников, бывший кавалерист, всегда за него заступался и готовил к Октябрьской номер — лезгинку. Ни гармошки, ни какого-либо другого инструмента в детдоме не было, вот это и все, что Мутызников хлопал себя единственной рукой по колену да кричал про курицу с зайцем и еще про собачку, но Июнька со столовым ножиком в зубах плясал яростно, на одно колено в конце упал так лихо и так сильно, видно, ударился, что слезы на глазах показались. Лезгинка всем понравилась, повариха потом стала ему нет-нет да лишнюю картошину на тарелку подкладывать… Почему не привиделся Июнька?

Он попробовал вернуться ко сну, прикрыл глаза, чтобы снова увидать и столы посреди виноградников, и грузин в черкесках, и синие горы, но в это время неожиданно, без единого всхлипа, сильно, как резаный, зашелся плачем Артюшка, и Громов снова вскочил, наклонился над кроваткой.

— Артюш, маленький?! Что такое, Артюш?! Ну, успокойся, успокойся. Ну, что такое, Артюш?

Теплое Артюшкино тельце тряслось напуганно у него под ладонью, и он взял мальчонку на руки, прикрыл ему спинку краем одеяльца, прижал к себе…

Артюшке, выходит, в одну минуту с отцом тоже что-то недоброе приснилось — он-то, кроха, чего такого мог увидать?

Обхватив мальчонку обеими руками, приподнявши плечи над ним и сгорбившись, Громов стоял посреди комнаты, неумело поводя всем корпусом с бока на бок, и вдруг перестал Артюшку покачивать и замер — толчком крови, тугим шумком, тронувшим ему уши, остановила догадка: собственный сон был про то, что не видать его сыну счастья.

Тяжело колыхнулась в Громове и старой болью засаднила затаенная издавна обида на жизнь и яростно-молчаливый укор ей: ты обогрей человека, добра для него и света не пожалей, вот что, а хитрое ль дело — маленького да беззащитного обидеть его?..