Отец Александр Мень. Пастырь на рубеже веков

Кто бескомпромиссно идёт по пути спасения, может отрешиться от страстей этого мира, не выходя из него. Но без внутренней жизни, без некоторой «инаковости» действия христианина в любом случае будут профанированными, не насыщенными любовью и, в конечном счёте, безрезультатными.

Таким образом, открытая любовь к людям невозможна вне любви к Богу; одно есть следствие другого. Чтобы «принять откровение образа Божия в брате нашем», надо сначала обрести открытость, даруемую постоянным внутренним общением с Господом [201]. Может быть, конечно, и псевдооткрытость, игра в открытость, но ложь легко познаётся по плодам — многозаботливости, обидам, зависти, нестроению в человеческих отношениях, подавленному состоянию души.

У отца Александра открытость была абсолютно искренней; его общение с людьми было наполнено бесконечной любовью, и, значит, общение с Господом у него было подлинным, что возможно только в постоянной молитве.

Православный богослов Оливье Клеман писал, что «тех, чей «дух–сердце» достиг окончательного очищения, призывание Имени (Господа) ведёт к таинственному познанию истоков и предназначений. Это познание обращается в видение путей Промысла как отдельного человека, так и целого народа, и человечества. Благодаря дару, которого он не искал, Pneumatikos становится подлинным «духовным отцом». Это различение «огня вещей», «иконы лика» опирается на непосредственное ощущение Бога в особой динамике, в которой внутреннее (молитвенное) делание и общение с ближними пребывают в постоянном взаимодействии и согласии» [202].

Трудно представить себе слова, лучше характеризующие отца Александра, — настоящего служителя Божия, духовидца, делателя добра, умевшего «различать в глубине людей и вещей мерцание Света, чтобы дать Ему просиять для вечности и хвалы».

Батюшка не переставал напоминать об уникальности каждого из нас для Бога. Ибо, только осознав, что Христос любит не всех скопом, а каждого — меня, его, её — лично, можно с надеждой обратить к Нему свой взгляд, полюбить Его самому, по–настоящему вступить в диалог, то есть начать молиться.

«Если у человека есть искорка Божия в сердце, — говорил отец Александр, — то у него и с утра первая мысль о Христе, и вечером последняя мысль о Христе». У него Дух Божий сказывается в молитве, потому что он постоянно ощущает Его присутствие. Он в любую минуту может к Нему повернуться и почувствовать, что рядом Господь.

Тот, кто этого жаждет, должен буквально культивировать в себе чистоту мыслей и сердца, ибо в этом заключается его верность Богу. Если мы дорожим внутренней чистотой, мы действительно хотим быть с Богом, Который иначе нам не открывается. Если не стремимся искренне к чистоте, то мы себя обманываем и любим не Бога, а то, что от Него получаем.

Чистота сердца и молитва даются тому, кто учится молчанию, не только внешнему, но, главное, внутреннему.

Отец Александр говорил: « хочет узнать волю жию, ищите тишины. Кто хочет собрать свои мысли и чувства, ищите тишины, потому что наши мысли и чувства разбегаются, не подчиняются нам. Мы живём всегда в рассеянности. Но истинно духовная жизнь происходит только в собранности, внутреннем уединении» [203]. «Благодать приходит… Но принять её может только готовый человек».

Именно в безмолвии человек может почувствовать любовь Бога, которая укрепит в нём решимость идти за Господом. Но человек исковерканный, рассредоточенный боится тишины. «Страх тишины, — говорил батюшка, — проистекает из нашей размагниченности, размытости нашей внутренней духовной жизни…»

Григорий Палама, великий учитель исихазма, писал: «Все мы густые и непрозрачные, а призвание человека постепенно так очиститься, чтобы стать, как хрусталь чистым, чтобы через человека лился божественный свет беспрепятственно, благодаря ограненности светил бы во все стороны, изливался на все твари вокруг».

Чем сегодня привлекают людей внецерковные, пантеистические мистики? Тем, что дарят им крупицымистического опыта. Так, Кришнамурти учил о безмятежности ума, о молчании («Мы можем осознать что-то только тогда, когда наш ум молчит, а не болтает», или: «Если мы можем посмотреть на вечернюю зарю над морем и наш ум будет неподвижен, тогда мы действительно осознаем необыкновенную красоту»). Но у отца Александра был не меньший опыт созерцания. И он говорил: