Отец шатунов. Жизнь Юрия Мамлеева до гроба и после

Его поэзия <…> была оригинальна и доступна: в ней изображалась повседневная жизнь, но так, что она превращалась в гротеск, в сюрреализм. Точнее, сама жизнь была сюрреализмом, а не стихи. Стихи только с точностью часового механизма отмечали это — просто, экономно и выразительно. Такую поэзию, однако (ее окрестили «помойной» в официальной прессе), трудно было опубликовать: хотя она, как всякое искусство, скорее выводила из помойки, чем вводила в нее[327].

Куда сложнее идентифицировать, например, Глебушку Луканова, «пьяницу, который рисовал фантастические картины, напоминающие древние сказки». Под это расплывчатое определение подходят как минимум два художника-нонкоформиста: Александр Харитонов (я лично склоняюсь к этой версии) и Владимир Пятницкий, известный широкому читателю как соавтор «Веселых ребят» Псевдо-Хармса. Вполне возможно, что в одном персонаже Мамлеев изобразил обоих, и вполне возможно, что никого из них.

Другими героями «Московского гамбита» стали поэты Леонид Губанов и Валентин Провоторов, Елена Джемаль, мистик Владимир Степанов и многие другие звезды московского андеграунда. Однако Мамлеев вводит в повествование и тех, кто не оставил никакого следа даже в южинском микрокосме. Один из них, некто Константин Пучков — прототип Виктора Пахомова, бездомного эстета без паспорта и определенного рода занятий.

Сам же Мамлеев явлен сразу в нескольких персонажах, самый выпуклый из которых — Валя Муромцев, прячущий рукописи (весьма симптоматично, что Юрий Витальевич отрицал свою тождественность этому герою, тем самым вынуждая еще более в ней увериться). Вот как он описывается: «Валя Муромцев, который писал рассказы о покойниках и гробах, был полненький, в некотором смысле жизнерадостный, обладал завидным здоровьем и мог выпить за один присест пол-литра водки»[328].

В другом месте Мамлеев подтверждает читательскую догадку, прибегая к самопародии, чтобы тут же стать собственным адвокатом в лице Олега Сабурова:

Он прибавил, чуть передразнивая манеру Муромцева:

— Вчера с мусенькой поймали черного кота. Все сделали как полагается: время, луна и прочее. Стали его стричь, а он так заорал, замяукал, а мы с мусенькой сели на диван и стали расшифровывать. Он орет, а мы расшифровываем и расшифровываем… И такое расшифровали, что волосы встанут дыбом.

Ларион хохотнул, заключив:

— Вот в этом и весь Муромцев.

Олег вдруг разозлился:

— Извините, но вовсе не весь. Ты берешь только негативную сторону, карикатуришь ее и создаешь не реальное лицо, а его черную тень. Это остроумно, зло, но далеко от сути…[329]

При поверхностном прочтении подобные сцены могут показаться небольшой литературной игрой, своего рода пасхальным яйцом. Но эта игра необходима Мамлееву, чтобы четко маркировать авторскую принадлежность, скажем, такого наблюдения:

Мое творчество — вне политики. Это — свободное, незавербованное, независимое искусство. Такой и была всегда настоящая великая литература. Но многие говорят, что на Западе, а больше всего в Америке, тоже господствует политика и коммерция, особенно последняя. Но если это так, то… политики у меня нет, а коммерческий подход к искусству не лучше, он попросту снимает вопрос об искусстве вообще. Чтобы стать преуспевающим писателем, автор должен превратиться тогда в полуидиота, чтобы штамповать свои «произведения». Это целая ментальная операция: и я еще не готов к ней[330].