Отец шатунов. Жизнь Юрия Мамлеева до гроба и после

Тут Игорь Ильич вновь смеется, вроде бы давая понять, что шутит. Но, разумеется, лишь с известной долей шутки. К слову, сам Мамлеев в одном из интервью на прямой вопрос об отношениях с госорганами ответил скупо, но весьма доходчиво: «Мои произведения все знали… там не было никакой политики, поэтому не было претензий по поводу политики, и я просто был зачислен в список нежелательных писателей»[102]. И далее: «Мы хотели остаться в Советском Союзе и передать мои вещи, но дело в том, что тогда вышел закон, что передача любых произведений на Запад помимо официального пути — это уголовное преступление. И у нас не было иного пути: или в лагерь, или на Запад. Или сжечь все свои произведения».

— Гэбэшники делали вид, что хотели его спасти, — рассказывает Игорь Ильич. — Но советская власть потрясала тем, что ее система была выше даже тех людей, которые делали эту систему. Допустим, сидит в органах самый главный идеолог, который любит Мамлеева, но ничего не может поделать, потому что присутствие Мамлеева в этой системе координат неуместно. Он не вписывается в эту систему. Но не потому, что делает что-то плохое. Почему так долго не признавали, например, абстракционистов? Они же никакого вреда не приносили. И вроде придраться не к чему, но лучше их не афишировать и даже изолировать. И такие люди из органов очень многих отправили «туда», чтобы спасти и дать им развиваться, исключив из этой системы. Такой вот маразм.

Слова Дудинского об отношениях Мамлеева с чекистами меня не шокируют — скорее меня шокирует то, с каким спокойствием он предъявляет, в общем-то, тяжкие обвинения, даже не моргнув водянистыми глазами. Именно это спокойствие на секунду убеждает меня в том, что Игорь Ильич в данном случае говорит чистую правду и, более того, не видит ничего предосудительного в сношениях главного «неконформиста» Москвы с гражданами в погонах. С другой стороны, я далеко не первый, кому Дудинский рассказывает о доброжелательном отношении КГБ к Мамлееву[103]. Но нет ли в этом пресловутого южинско-мамлеевского мифотворчества — маниакального желания объявить себя причастным к некоему высшему и чрезвычайно тайному знанию, к Унибрагилье и ее концентрам? Обсуждая с разными людьми тех же «Шатунов», я неизбежно приходил к тому, что мои собеседники задавались вопросом: почему этим не интересовался КГБ? Сейчас у меня, кажется, есть ответ. Звучит он приблизительно так: Комитет государственной безопасности не интересовался Мамлеевым, потому что Мамлеев не представлял интереса для Комитета государственной безопасности. Ну да ладно, давайте пока вернемся в квартирку Дудинского.

— На Южинский я пришел в шестьдесят третьем или шестьдесят четвертом, — возобновляет свой рассказ Игорь Ильич. — Он существовал и до меня, но я тогда находился в кругу, где о Южинском ничего не знали. Мой учитель Леонид Талочкин знал лианозовцев: Игоря Холина, Генриха Сапгира. Он привел меня к Боре Козлову. Это было супер — настоящий салон, где собирались все лучшие люди. В один день я там сразу познакомился с художником Анатолием Зверевым, Александром Харитоновым — там человек двадцать сидело, один гений на другом: Володя Буковский, смогисты, Леонид Губанов. После этого я в школу больше не ходил — запил. О Мамлееве там пока не знали. Впервые я это имя услышал, кажется, от смогиста Владимира Батшева. Он сказал: «Знаешь, есть такой Мамлеев? Такие рассказы читает — ты умрешь!» И Талочкин мне потом говорит: «Есть один человек, его называют советским Кафкой».

Но здесь мне вновь не терпится перебить Игоря Ильича, чтобы дать слово Мамлееву. По его словам, сравнением с Кафкой он обязан художнику Борису Свешникову. Юрий Витальевич от таких аналогий был далеко не в восторге: