Отягощенные злом. Разновидности зла

Дворец я увидел сразу за поворотом. Причудливых форм, загадочный, большой. В отличие от других дворцов, построенных во множестве, его строили совсем недавно, закончили всего несколько лет назад. Его строил Данте Спинелли, знаменитый итальянский архитектор, один из немногих современных, кто имел право на уважительное обращение «зодчий», и строил его как дворец для пребывания Его Величества и Августейшей семьи. Во дворце — а архитектора не ограничивали ни бюджетом, ни фантазией — причудливо сплелись мотивы шахского дворца Арк и итальянской виллы с озера Комо, массивность и надежность крепостных стен сочетались с изяществом и даже легкостью средиземноморского палаццо. Но мне было плевать и на сосны, и на закат, и на палаццо — мне не плевать было только на женскую фигурку на открытой террасе второго этажа. Она стояла неподвижно, и солнечные лучи как будто запутались в ее иссиня-черных волосах…

Я зашел в дом… прохладно… никого нет… шикарная лестница ведет на второй этаж, явно здесь готовились к балам и приемам. В доме — гулкая тишина, кажется, что никого нет.

Я поднялся по лестнице наверх. Я никогда не был в этом доме, но догадался, что мне направо…

На полу лежала то ли шаль, то ли паранджа. Солнце делилось с землей последними на сегодня лучами, и казалось, что дверной проем, ведущий на веранду, лучится светом…

Веранда была широкой, мощенной мрамором. Анахита… Люнетта стояла неподвижно.

— Привет… — сказал я, стоя в дверях.

Она ничего не ответила.

Я сделал еще несколько шагов. Облокотился о прохладный мрамор ограждения…

— Я знаю, что предал тебя, — сказал я, — я просто уехал. Я распорядился, но…

Люнетта ничего не ответила. Она была по-прежнему очень красивой, наполовину итальянка дворянского рода, наполовину персиянка. Черные как смоль волосы, огромные, чуть раскосые, типично итальянские глаза, совершенный овал лица, нос чуть с горбинкой, бледная кожа.

— Я знаю, что такое не прощают, я просто…

— Мама…

Я повернулся. На меня во все глаза смотрел пацан лет десяти-двенадцати, со светлыми, можно сказать, белесыми волосами, вихрастый и загорелый. И глаза у него, при рождении бывшие более темными, более глубокого оттенка синего, сейчас выгорели, став светло-голубыми, как местное, бездонное небо.

Такими же, как у меня.

Люнетта повернулась и посмотрела на меня. А я во все глаза смотрел на нее. И мы смогли сказать друг другу то, что словами невозможно было сказать.

Люнетта ничего больше не спросила у меня. А я ничего не спросил у нее. Как-то так получалось, что с ней — в отличие от Юлии, Кристины, тем более в отличие от Ксении — можно было обходиться совсем почти без слов. Я просто предал своего погибшего друга Николая Александровича Романова этой ночью. Точно так же, как он много лет назад предал меня.

Мой наркотик — снова со мной. Я — конченый наркоман, доверять которому нельзя. Ни в чем, ни на минуту…

Цепь предательств, которая когда-то должна была оборваться. Вместе с чьей-то жизнью, потому что никак иначе ее оборвать было нельзя…

Я предал Анахиту. Николай предал меня. Сейчас я предавал Николая. Когда мы утром сидели за столом, почему-то я молил Бога, Аллаха и всех, кого знал — казалось, что Николай здесь, с нами. Дай Аллах, чтобы это казалось только мне…

Анахита изменилась — из юной, захваченной кошмаром махдистского мятежа девушки она превратилась во взрослую и уверенную в себе женщину. Несколько лет она покоряла сердца при Дворе и сейчас, вот уже несколько лет, сидела здесь, в пыльном туркестанском приграничье, в построенном для нее дворце — как птица в клетке. Ее ненавидели все — Ксения готова была ее убить за то, что она отняла у нее и брата и любовника, женщины никогда не прощают такое посягательство на свою территорию. Павел, юный будущий Император, ненавидел ее за то, что из-за Люнетты разрушился брак отца и мамы, и мама была вынуждена уехать. Конечно, виноват в этом, прежде всего, сам Николай… его походы не заканчивались при Люнетте и с ее ссылкой развернулись с новой силой, даже несмотря на официальное воссоединение семьи. Да только кто это объяснит пацану, который своими собственными глазами видит, как папа и мама обижаются, ненавидят друг друга, и видит конкретную причину этого. Дети ведь все прекрасно понимают, их не обманешь. Санкт-Петербург был для нее закрыт навсегда, в Тегеране ее наверняка убили бы — и лишь здесь, в далекой азиатской глуши, в бессрочной ссылке, она могла доживать свои дни, растя детей. Но мне… нет, черт меня возьми, я просто не допущу этого. И пусть мои отношения с Ксенией разрушатся навсегда, я знал, что возврата к Люнетте она не простит и будет мстить, но мне было все равно.

Как наркоману — в поисках дозы.