Откровение

Зверь ничего особенного от своей музыки не ожидал. Он не слышал никого из князей, потому что не бывал в княжествах, но слышал профессора Даргуса, слышал Змея, когда тот пришел за ним к границам Сиенура. И по сравнению со сдержанной, но не вмещающейся в сознание мощью Даргуса, с яростной и страстной гармонией всемогущества Змея, свою собственную музыку представлял… какой-нибудь тихой. Ему виделись — слышались? — прячущиеся в трещинах старых домов пауки и змеи, шелест сухой травы, ровный шум обтекающего летящую машину воздуха. Он ведь не был ангелом или демоном. Не по-настоящему. Он был людоедом. Он был невидимкой. Без сердца, без совести, без жалости. Без каких бы то ни было вызывающих и ярких звуков и красок, без каких бы то ни было поступков, которые могли сделать его музыку хоть сколько-то интересной. О, да, сейчас эта музыка интересовала всех демонов Ифэренн без исключения, но только этим и была интересна и исключительна.

Свой портрет, написанный профессором Наацем, Зверь, разумеется, помнил. И о том, что профессор видел то, что слышал и рисовал то, что видел, тоже не забывал. И понимал, что Ойхе приняла его сердце не потому, что он — единственный, кто предложил ей такой подарок, а потому что он — единственный, от кого она согласилась бы его принять. Но профессор Наац рисовал его в Сиенуре — в реальном мире под настоящим небом, в котором можно летать. А Ойхе вообще была родом с Небес, там полёт — единственный возможный способ жить, и она сама говорила, что слышала в нём ту, небесную, музыку. Общую гармонию, что свойственна всем ангелам, и отличает ангелов от демонов.

Даже Эльрик когда-то не убил его потому, что увидел умение летать и счел его красивым.

Всё сводилось к небу. К полёту. К тому, чего в Ифэренн не было и не будет, пока Артур не сломает тут всё окончательно. А без этой небесной составляющей, что оставалось? Шорох паучьих лапок, змеиные трещотки, да высохшая трава под серым бессолнечным ветром.

Зверь почему-то даже не подумал о том, что лишился только неба снаружи. А то, что было в нём, притащил с собой. Прямо сюда, в Ифэренн, ага. Жадный, что уж. Всегда таким был.

И когда Анжелика запела, это небо — его и Блудницы, и всех, кого он любил, и всех, кого научил летать, и всех, кто погиб для него, за него, по его вине — распахнулось над Карештой, обняло со всех сторон, потянуло в себя, так что больно стало дышать. Невозможно вздохнуть. Будто один глоток этой ослепительной, прозрачной, бездонно-синей бездны в клочья разорвет снийв, и звёзды посыплются на здешнюю землю.

Понятно, почему фейри встали на сторону Моартула, когда Ойхе позвала его приехать в Немоту. Они действительно испугались того, что хуже мести злопамятного, лишенного души Чёрного Властелина. Но не гнева Моартула, а ангельской музыки. Выбери он возможность уйти из Ифэренн, выход открылся бы прямо от озера, а ему пришлось бы сбросить и вампирскую, и человеческую личины. Его музыка разнесла бы там всё.

Звездопад — последнее дело, когда обитаемая поверхность не защищена снийвом или атмосферой. В Немоте не осталось бы ничего живого. Там ничего живого и нет, во всем Ифэренн почти ничего живого нет, но…

Последняя нота отзвучала и погасла вместе с бесконечным светом и бесконечной свободой. Белая вата снийва сгустилась над головой. Мягкая, теплая, надежная.

Душная.

Анжелика выгнула бровь:

— Ты точно меня слышал? По-моему, ты отвлекся.

— Они, зато, не отвлеклись, — Зверь кивнул на арку, выводящую на крошечный балкон.

А мертвая тишина, повисшая над миром, когда смолк голос Анжелики, взорвалась криками, свистом и аплодисментами, близкими к овациям.

Балкон, обрамленный струями водопада, выходил на эспланаду — место досуга мертвых и живых обитателей крепости. И сейчас эспланада была полна людей. Ценителей музыки. Преимущественно мертвых, но приветствовавших выглянувшую с балкона Анжелику с энтузиазмом, какому живые могли бы позавидовать. Пока она пела, её голос легко перекрыл шум падающей вдоль стен воды, музыку услышали все в крепости — и люди, и уж подавно вампиры. Все услышали, а многие и узнали. Анжелика Лаула была популярна не только в Эсимене. На Трассе у нее поклонники появились задолго до дебюта в Сиденской опере.

Новость о ее визите в Карешту разойдется — разлетится — по всему тийру, быстро доберется в соседние. Плакала спокойная жизнь госпожи Лаулы. Впрочем, ее саму это вряд ли расстроит.

— Фу! — сказала Анжелика, отшатнувшись с балкона обратно в гостиную, — там вампиры!

Не только вампиры. На эспланаде хватало и живых, но, конечно, мертвые были заметнее.

Над балконом взвилась стая птиц, самых разных: голуби, малиновки, вороны, дрозды, сороки, воробьи, трясогузки, соколы, пустельги — всякой твари по паре, да не по одной. Каждая птица держала в клюве какой-нибудь цветок, и каждая сбросила цветок на балкон, целясь как можно ближе к арке. Один заход на цель, второй, третий. Балкон оказался завален цветами. Те, что не поместились, падали в воду, уносились, крутясь, в озерцо далеко внизу.

— Ну, прости, — Зверь пожал плечами, — это вампиры. Живые так не умеют.