Откровения

Доверчивых может обмануть артист, а Виктор не обладал таким даром – его выражение лица или жесты рук, или напряжение тела передавали его подлинное состояние. При попытке играть – искренность была явно надуманной.

В чем он был мастак?.. Искусно мог оправдывать себя и свои поступки. Это восхищало, и я «учился» такому ремеслу и считал это достоинством человека… пока пару раз не попал впросак, от чего моя совесть возмущалась до покраснения задницы, и не пришло осознание: умение оправдываться – ценнейшая вещь на официальном или судебном уровне, но в быту и естественных человеческих взаимоотношениях – гнусная. В оправдании запах лжи, а там, где ложь, не может быть дружбы. Подтолкнуть к цели, а самому убежать, легко оправдываемый принцип – не моя задача.

Одно было непонятно. Зачем Виктор оправдывался передо мной, зная, что я не верю его доводам? После преодоления преград он обвинял меня в создании трудностей, хотя они исходили от его неуместных желаний. «Обойти – это мимо жизни, не познав ни её, ни себя», – так я понимал всякое преодоление. Скользить по обочине жизни толкают тех, кого предают, а преодоления отсеивают предателей.

Он был для меня единственным учителем или единственным, кого я признавал своим учителем, хотя эту роль он никогда передо мной не играл… просто ему не был известен из художественной литературы герой-учитель.

Дольше всего он играл в Печорина… Быть для него Грушницким, Вернером или Максимом Максимычем я не мог по своей натуре – любил людей за то, что они есть. Негодяи могли злить, но и в них находил прелесть бунтарства, за что прощал негодяйство.

Самая короткая роль Виктора – Дон Кихот… Роль Санчо Пансо была для меня смешной и неуклюжей, а первая встреченная мельница была столь прозаична, что Виктор впал в уныние… пока не возбудился остроумным Остапом Бендером. С остроумием было как-то натужно, а Шурика Балаганова из меня не получилось – «пилить» для меня было глупо…

Но были белые брюки и остроносые штиблеты, а вместо Рио набережная Цемесской бухты с белоснежными лайнерами… и девочки по пять рублей за час, которым я предпочитал пару хороших книг. Витя попробовал… он любил пробовать то, что имеет цену, был одержим страстью приценяться и оценивать…

«Мерзопакостное занятие, когда не испытываешь чувств и не соблазняешь» – я поверил ему на слово и согласен с ним до сих пор… хотя ситуация иного плана – платить не надо, а требуется выполнять «долг».

Насчёт «соблазнять» – это был очередной обман самого себя. Он не соблазнял – он учил. Его интерес к человеку исходил из того, насколько он может его научить и «научиться самому»… Хороший и полезный принцип, но не каждый хотел учиться, и Витя быстро уставал учить: ему было противно видеть и ученика… и себя.

Ежеминутная жажда превосходства над другими была столь болезненна, что в моменты, когда ему сопротивлялись, он выглядел бездушным. Я не сопротивлялся, а уходил, не соглашаясь с его доказательством превосходства, – он повисал в пустоте… и его беспомощность вызывала жалость.

А девчонок он учил… учил «вечной любовью» к себе. Но любить он не умел и не воспитывал любовь в себе, считая это чувство величиной постоянной. Возникающие вспышки влюблённости превращались во временное очарование от которого легко возникала усталость. Большие затраты энергии, пропадает очарование собой… и – разочарование в отсутствии идеала.

Он желал сильных и высоких чувств… а вместо них приходила рассеянность в сознании – он не понимал, что источник чувств он сам, а не тела, глаза или сердца женщин. Более того, в его юношеском сознании укоренилось и жило взрослое и ортодоксальное понимание: «всё даётся извне», а в себе надо всё аккумулировать.

Всякую идею Виктор обсасывал, смакуя и предвкушая яркое исполнение, расчетливо и скрупулезно. Но всё получалось не по-задуманному… и страсти гасли на втором шаге. Кто-то бы сделал – интереснее смотреть со стороны и видеть, как тебя приводят к цели…

Знать, чтобы рассказать о своих знаниях, слишком мало, чтобы жить… и это много, чтобы делать вид, что живёшь. Виктор не понимал эту простую истину и придумывал всевозможные мифы, основанные на своих знаниях, и, что абсурдно – искал в них смысл.

Возможно, понимая в этом абсурд, ко мне пришло осознание, что всякая фантазия по своей сути – труп, а смысл в ней мнимый, что хуже бессмыслицы.

«Если хочешь – сможешь!» – что-то вытащенное у древних греков было его кредо в один период, пока желаемое во много крат не превзошло возможное… и падение духа.

Он хотел верить в себя, но предпочитал верить сомнительным кумирам… Разочарование, и вера пропадала. Всегда с восторгом наблюдал, как он преодолевает разочарование: становился правильным и порядочным. Но стоило ему сделать попытку опоры на чьи-то силы – легко утомлялся от сотворения себя, очередной раз поверить в кумирчика, как провалиться в новую бездну разочарования. Усматривался в этом «синдром Печорина», но я надеялся, что разочарования укрепят психику Виктора и научат здравомыслию – в нем была жилка прагматика.