Откровения знаменитостей

–  Леонид Иванович, что вы ощутили, узнав о получении премии Александра Солженицына?

– Я всегда чувствовал себя непрофессионалом, скорее любителем в писательском деле, даже самозванцем. Для меня писание всегда было отдыхом. Долгие годы мне приходилось добывать хлеб насущный черной работой. Кидал уголь в кочегарке, отдыхая, писал у жаркой топки. В тайге трудился – перо брал опять же для отдыха. Не могу, как другие, писать по десять страниц в день: всегда дело, служба поглощают меня без остатка. Вот почему присуждение мне замечательной премии Александра Солженицына смутило меня. Не скрою, я этому очень рад.

Два отца

–  Вы не рисовали фамильное древо Бородиных?

– Я вообще не от Бородиных. Моего родного отца Феликса Шеметаса, литовца по национальности, расстреляли в 39-м году как члена троцкистской группы. Я ношу фамилию и отчество моего отчима. Он был мне замечательным отцом. Несколько лет назад он умер. Лишь лет в двенадцать я узнал, что он мне не родной отец. Никогда я не считал его отчимом. Моя мама, Валентина Ворожцова, – из рода сибирских купцов средней руки.

–  В ваших сочинениях не раз возникала проблема доносительства. На вас ведь тоже кто-то донес?

– По первому делу – социал-христианского союза освобождения народа – нас было 30 человек. И всех посадили. Известен человек, который сообщил о нас. Он был неподготовленный, его попробовали привлечь, но комсомолец испугался и поступил в соответствии с понятием о долге. Я не считаю его поступок предательством. Мы были обречены с самого начала.

–  Какие вы были легкомысленные экстремисты!

– В программе, составленной нашим руководителем, было записано, что социализм не может улучшаться, не подрывая своих основ. Он рухнет и развалит все вокруг себя. Ближайшая задача была – подготовить подпольную армию, которая сможет перехватить ситуацию на грани развала.

–  Серьезный замах. Как с вами обошлись?

– Я, рядовой член организации, получил всего шесть лет. Отсидел. Руководитель получил двадцать лет.

–  А второй раз за что вас судили?

– Это была зачистка диссидентов по всем уровням.

–  Но вам дали 10 лет!

– Максимальный срок. Я проходил как нераскаявшийся, то есть рецидивист. Срок обеспечен не «делом» – «дела» фактически и не было.

–  На допросах дерзили?

– Нет. Никогда не дерзил следователю. Мы с ним пили мирно чай. Многие политические отказывались от чаепития категорически. Я не отказывался. Следователь задавал вопрос – я улыбался и молчал. А он записывал: «Ответ не последовал».

Когда в 73-м году я освободился, меня отправили под надзор на Белгородчину. Но там работы для меня не нашлось. Я уговорил милицию отправить меня на родину, и мы уехали в Сибирь.

Философия охотников

–  Когда ваша первая вещь была напечатана в Германии, вас это не испугало?

– Я в ужас пришел. В 78-м году подборка моих рассказов без моего ведома ушла туда. И однажды в журнале «Посев» я обнаружил свою вещь.

–  Мне симпатичны ваши таежные мужики. Один из ваших молодых героев «Гологора» Филька – философ-самоучка – сыплет цитатами из Гегеля. Вы подарили ему собственное увлечение философией?

– Вы угадали. Лет в девятнадцать я был увлеченным гегельянцем. Позднее поступил в аспирантуру Ленинградского университета, сдавал реферат по Бердяеву. Мне было предложено работать над диссертацией по истории философии. Устроился учителем под Ленинградом, затем стал директором школы и потихоньку собирал материал для диссертации. Но тут-то меня и взяли…

–  Со своими парнями в «Гологоре» вы обошлись так жестоко – почти все они погибли. Пугаете неприспособленных романтиков, чтобы не лезли они в тайгу за туманом?

– Отчасти именно это я хотел внушить. Когда в тайгу идут случайно, в порядке игры, на проверку своих достоинств и выносливости, ничего, кроме беды, их не ждет. Таежники и охотники – суровые люди. Стреляет охотник, например, козу, подбегает к ней, ножом вскрывает горло, подставляет стаканчик свой раздвижной и пьет свежую кровь. Понимаете, охотник получает удовольствие не только от добычи, но и от самого убийства…

–  Вы советуете романтику с хмелем молодости и силы не вставать у них на пути?

– Эта встреча в тайге столь разных типов без последствия не пройдет. Повесть «Гологор», за которую я получил от вас упрек, построена на реальной основе. У каждого персонажа есть прототипы. С женщиной, чья судьба определила драму героини, я до сих пор поддерживаю живую связь. Один из прототипов погиб: по пьянке застрелил лесника, попал в лагерь, где и был убит.

–  Как изменились ваши родные сибирские места? Что стало с теми людьми, кого вы издавна знали?

– Одни разъехались. Кто остается, гибнут или спиваются. Мои родные места выглядят сейчас мрачно.

Настоящая подвижница

–  В повести «Женщина в море» вы говорите о современной невоздержанности тела и души. А разве ваше поколение пуританствовало?

– Все бывало. В чем-то мы, безусловно, были более целомудренными. Я, например, воспитан в уважении к возрасту. Но и мы во всяких шайках побывали. Я сам в поножовщине не раз участвовал. У меня с десятого класса сохранились два шрама от удара ножом. В 53-м году прошла амнистия. Амнистированные оседали вдоль железной дороги. Блатной стиль, традиции уголовного мира насаждались братвой и усваивались местными.