Откровенно об иммунитете. Вакцинация

Когда я попросила помочь мне понять основные механизмы иммунитета, профессор иммунологии прочел мне двухчасовую лекцию об иммунной системе в кофейне. Ни разу, за все два часа, он не употребил ни одной военной метафоры, описывая работу организма. Скорее, его метафоры были гастрономическими или образовательными: клетки «ели» или «переваривали» патогены и «инструктировали» другие клетки. Если он говорил о смерти и разрушении, то буквально имел в виду смерть и разрушение. Научный термин для обозначения одного типа лейкоцитов, уничтожающих другие клетки, сказал он мне, – это «клетки естественные киллеры».

Позже я посетила несколько лекций этого же профессора. По ходу того, как я пыталась понять разницу между врожденным и адаптивным иммунитетом и не запутаться в таких аббревиатурах, как ЦПР, ПАМФ и АПК, я тем не менее заметила, что в своей насыщенной жизни иммунные клетки целуются, проявляют наивность, едят, очищаются, выражаются, превращаются, обучаются, делают презентации, созревают и запоминают. Мой приятель, преподаватель поэтики, заметил по этому поводу: «Короче, они ведут себя как мои студенты».

Если я что-то и вынесла с той лекции, так это представление о драме взаимодействия нашей иммунной системы и патогенов, с которыми она совместно развивается. Эту драму иногда характеризуют как ведение битвы, но это не война боевых вертолетов и беспилотных дронов – это война умов. «Потом вирусы стали умнее, – говорил профессор, – и сделали нечто весьма изобретательное: они использовали против нас нашу же стратегию». Профессор изъяснялся так, будто наши тела и вирусы, как две разведки, сцепились в поединке за игрой в смертоносные шахматы.

* * *

Каждый раз, гуляя по берегу озера Мичиган и идя к северу, я прохожу мимо большого кладбища. Это происходит почти каждый день, когда стоит теплая погода. Однажды, прекрасным летним утром, когда мой сын возмущенно требовал выпустить его из коляски, я свернула в железные ворота кладбища, чтобы ребенок мог побегать по его тропинкам в тени раскидистых деревьев. «Привет! – радостно воскликнул он, помахав в пространство, когда мы вошли на безлюдное кладбище. – Привет!» Он беспрестанно с кем-то здоровался, ковыляя по дорожке, каждый раз останавливаясь и улыбаясь в пространство. Он очень редко здоровался с людьми, и мне стало любопытно. Я присела на корточки и поняла, что он смотрит в двери какого-то склепа. «Что это?» – спросил он. Я присмотрелась и похолодела. Но он уже устремился дальше, переваливаясь из стороны в сторону, и я последовала за ним, на мгновение задержавшись у гранитного обелиска, на котором было крупными буквами выбито имя ВИЛЛИ. Имена остальных членов семьи были написаны на других могильных камнях. Этот Вилли умер в 1888 году в возрасте восьми лет.

«Привет!» – снова сказал мой сын, причем как-то напористо, остановившись в нескольких футах от меня. Теперь он стоял перед мраморной статуей маленького мальчика. У мальчика были полные младенческие щеки, и мраморные глаза серьезно смотрели куда-то вдаль. На изъеденном камне у меня под ногами было написано, что это Джози, который умер в 1891 году в возрасте девяти лет. Мой сын протянул руку, чтобы прикоснуться к памятнику, но я схватила его за запястье. «Нет, не трогай!» – воскликнула я, едва не впадая в панику. Я до сих пор не могу точно сказать, почему меня так напугало это детское желание. Неужели я испугалась, что сын подхватит смерть от этого мраморного мальчика?

Вернувшись домой после посещения кладбища, я сказала отцу, что видела могилы пятилетних, десятилетних детей, могилы подростков, но, как это ни удивительно, на этом старейшем в Чикаго кладбище я не увидела ни одной могилы младенца. Отец напомнил мне, что младенцы в те времена умирали так массово, что их обычно не хоронили в отдельных могилах. Позже я узнала, что один из десяти детей, родившихся в 1900 году, не доживал до года. Я прочитала это в докладе о побочных эффектах вакцин; короткий исторический обзор детской смертности завершался фразой, что теперь «дети, как правило, доживают до взрослого состояния».