Откровенные рассказы полковника Платова о знакомых и даже родственниках

Содержательница «Китая», говоря непочтительно, бандерша, знаменитая в свое время неслыханным проституционным искусством Клеопатра Амосовна, выйдя, по обычаю, на верхнюю площадку лестницы для встречи почетных гостей, ахнула, увидев попа и вознесенный над офицерскими проборами, распяленный, с обвисшими рукавами мундир: ей показалось, что к ней несут безголовый и выпотрошенный труп. Но полковой адъютант, проворно взбежав наверх наездным адъютантским аллюром в обгон процессии, разъяснил соответственно скороговоркой политический смысл происходящих событий: неизреченная монаршая милость, гусарское наименование, новая форма — венгерки и кивера, и по сему случаю похороны паскудного драгунского мундира, который — теперь уж это можно прямо сказать — по его пехотности порядочному кавалерийскому офицеру носить, конечно же, было зазорно. Тут же адъютант приказал изъять из общего оборота для его личных надобностей Катьку Станцуй, считавшуюся в заведении лучшей девицей.

— А полковника возьмите на свое попечение. Чтобы, понимаете, полное…

Клеопатра Амосовна опустила стыдливо зрачки в жировые подглазные мешочки:

— Ай, как вам не стыдно… бесстыдник! Вам же известно: я давно уже не практикую.

— Попрактикуете, мамаша, — строго сказал адъютант. — Командир гусарского полка — это тоже, знаете, на дороге не валяется: это же честь! Ему надо по рангу. И как вы здесь тоже, так сказать, на командном положении…

Он загоготал гусем, довольный умным сравнением, и хлопнул Клеопатру по огрузлому, обвисшему плечу, осыпав обильную пудру.

Разговор надо было кончать, потому что, как медленно ни подымалось по лестнице шествие, оно все-таки дотянулось до второго, верхнего, этажа и полковник Собакин, зыбя усы с подусниками, "как блаженныя памяти император Александр Вторый", уже пялился твердым, особой пьяной твердостью, взглядом в раскрытый корсаж Клеопатры Амосовны — бандерши.

* * *

Вторым приказом адъютанта было: "Очистить «Китай» от посторонних, то есть шпаков, штатского сословия".

Но штатские и сами, едва заслышали доходивший с лестницы офицерский гул, звяканье шпор и бряцанье шашек по-гусарски — уже отпущенных волоком по ступеням, благоразумно покинули зал, укрываясь в дальние спальни или окружным ходом выбираясь в прихожую. Штатские посетители знали по опыту: в любви офицер не терпит гражданских соперников. Девицы, таким образом, полностью и безраздельно предоставлены были в распоряжение офицерского корпуса.

* * *

Энгельсов-Николаевский не принял участия в разыгравшемся вслед за тем вполне непринужденном веселье. Он во хмелю всегда становился сосредоточен и хмур. А сегодня: "Поймали, нет?"

От накрашенных лиц, подведенных глаз, от челок, завитых до нахальства, до желания дать в морду, еще злей вспоминалось строгое и красивое — вражье! — лицо. Вражье! Энгельсов ударил об пол подвернувшийся под руку золоченый тонкоспинный стул. Обломки брызнули в стороны, едва не подбив адъютанта, пронесшегося мимо в козлином галопе.

Адский галопад страстей! Приглашайте дам! Справа по одному марш-марш!

Ближайшие девицы взвизгнули. Адъютант крикнул уже из далекого отдаления хрипло и поощрительно:

— По-гусарски, ротмистр!

* * *

Энгельсов вышел в коридор, стиснув зубы до боли: "Подвернись мне сейчас в подходящем месте, черт бы меня взял, — изнасиловал бы!"

Мысль была — даже для штаб-ротмистра и гусара — страшная. Может быть, поэтому от нее и было не оторваться. В висках стучало размеренно и тяжело. Хмель сходил с каждым ударом, но чем трезвее, тем было непереносимее.

Он схватил за руку поправлявшую подвязку девицу:

— Которая у вас здесь Ирина? Давай ее сюда.

Девица подняла рисованные черные брови:

— Ирина? Нет у нас такой… Пусти. Чего жмешь, синяк же будет!

Девица заплакала. Энгельсов отпустил руку:

— Нет? Жаль! Попомнила б… Живого бы места не оставил…

Он свел в воздухе мертвой хваткой ладони, скалясь бурыми от беспрерывного сегодня курения и винного перегара зубами. Девица вскрикнула тонким и сиплым голосом и побежала опрометью по коридору. Штаб-ротмистр посмотрел равнодушно ей вслед и свернул хорошо знакомой — как все в этом доме — дорогой вправо по коридору, в уборную.

* * *

После зального гама, топота ног и кокетливых хохотков девиц здесь, в уборной, было уютно, прохладно и чисто. Вымытый кафельный пол. Фарфоровые раковины. Переливаясь в трубах, тихо и ласково журчала вода.

Тишина. Одиночество. Как в лесу весной. Штаб-ротмистр усмехнулся далекому какому-то воспоминанию. Он прислонился к стене и закурил.

Но побыть одному не удалось: почти тотчас за ротмистром вслед вошел, пошатываясь, штатский. У него был довольно растрепанный вид, галстук съехал набок, из рукавов вицмундира выбились и нависли на кисти опущенных рук отстегнувшиеся и смятые манжеты.

Энгельсов нахмурился было при виде шпака, но тотчас вспомнил, что это — Лиманский, чиновник, поздравлявший полк от имени губернатора. Увязался-таки за офицерами: до чего они прилипчивые к военному мундиру, шпаки.

Лиманский не без труда вправил манжеты в рукава и спросил:

— Вы что ж… у-ед-ди-нилсь?