Откровенные рассказы полковника Платова о знакомых и даже родственниках

Сила эта определялась не художественной программой вечеров, хотя она обычно бывала блестящей, поскольку известнейшие писатели, музыканты, певцы охотно откликались на приглашения Натальи Николаевны (люди вольных профессий особо чувствительны, как известно, к светским, чиновным и финансовым кругам), и даже не изысканностью кушаний и вин, сервируемых к ужину, но — главнее всего — женским составом пятничных собраний. Никому из посетителей Натальи Николаевны и в голову, конечно, не могло бы прийти привести жену или сестру в квартиру дочери цыганской певицы, актрисы, содержащей гусара или кирасира: для "порядочной женщины", для "дамы из общества" это было бы безнадежной компрометацией. У Топориной бывали только актрисы и просто красивые женщины. Некрасивые лица на «пятницах» нельзя было встретить. Исключение составляла только сама хозяйка. Тем оживленнее и интимнее были разговоры за ужином и после ужина — на диванах, диванчиках, козетках, на креслах, по два уютно расставленных в уголках, за трельяжами, статуями, колоннами; тем быстрее и легче завязывались знакомства и связи: здесь можно было найти подругу на любой вкус, любой срок и любую цену, от полной бесплатности — par amour! — до оплаты квартиры на Морской, парного выезда, туалетов от Paquin из Парижа и полного содержания.

Уже не одна звезда петербургского полусвета взошла отсюда, с горизонта топоринских «пятниц». И сейчас на горизонте этом явственно подымалось новое, грозящее затмить все прежние светило: Наталья Николаевна успела перехватить и, так сказать, закрепить за собой приехавшую в Петербург из закавказского какого-то захолустья, "неистово красивую и божественно сложенную" (как писал о ней репортер "Биржевых ведомостей") грузинку Тамару Эристову, девицу захудалого, но все же княжеского рода. Топорина спешно готовила ее в «босоножки»; газеты наводнены были уже предварительными рекламами о "головокружительных ногах" княжны-дебютантки, и кругом Тамары толпились соискатели различнейших возрастов и состояний. В числе соискателей — на первом по сие время месте — стоял поручик Бибиков: Тамара явно отличала его от других ухаживателей.

* * *

Бибиков и Бистром поднялись в третий этаж — во внутренние апартаменты Топориной, где обычно собирались — до и после официальной части «пятниц» особо привилегированные гости. "Дежурным мужем" уже четвертый месяц был «желтый» кирасир, однополчанин Бистрома. Это открывало корнету — а стало быть, и его другу — свободный вход на интимную половину, вплоть до будуара.

Расчеты застать Тамару во внутренних апартаментах, то есть без лишних свидетелей, не оправдались, однако: пришлось спуститься вниз, в приемные комнаты второго этажа. Там они разыскали ее без труда, по окружению. В окружении на этот раз преобладали конвойцы, среди их синих, серебром загалуненных черкесок резко выделялся коричневый простой бегамет с погонами хорунжего Терского войска. Хорунжий был щупл и вертляв, как мальчишка.

"Желтыми" назывались в гвардейском общежитии кирасиры Его Величества полка в отличие от «синих» кирасир полка Ее Величества — по цвету околышей фуражек, кантов и выпушек.

Бибиков поморщился:

— Топорина, кажется, начинает черт знает кого пускать. Ну, конвойцы, в конце концов, еще куда ни шло, но армейщина эта откуда навернулась?

Бистром ответил озабоченно:

— Армейшина — армейщина, а как бы он у тебя Тамару не перебил. Очень богат, рассобачий сын. На Кавказе у него нефть или что-то в этом роде: вонючее. Но деньги же не пахнут — ни керосином, ни… табаком.

Он подмигнул Бибикову на подходившего под руку с хозяйкой табачного фабриканта Петрова. Минуя Эристову, фабрикант поклонился ей на ходу, почтительно, но холодно. И Тамара ответила таким же холодным кивком головы. Бистром крякнул одобрительно:

— Видал? Прямо лорд-мэр. Про такого не скажешь — «мошна», хоть он и денежный мешок. Приходится говорить культурно: "чековая книжка". Европеизировался: на четырех языках говорит, пробор — хоть дипломату впору. И ты заметил… с Тамарой? Достойно держится: знает свое место.

— И папиросы у него неплохие, — благодушно сказал Бибиков, не сводя глаз с вертлявого казачка около Тамары. — «Орел» его фабрики пробовал? Совсем хорошая марка: сам государь курит… Так тот — с керосином, ты говоришь? Черт знает что! Он — как? Прикомандирован к конвою?

Бистром кивнул:

— Да. Живописен что? Сразу видно: "баранье дворянство". Говорят, он себе герб сочинил и тигра в него вмазал, но департамент герольдии, само собой разумеется, не утвердил. Он бы еще — орла! И фамилия у него дурацкая: Топа Чермоев.

Фамилия была произнесена слишком громко. Чермоев услышал и обернулся.

Это был тот самый Чермоев, нефтяник, барановод и помещик, у которого через несколько лет — революция ликвидировала и нефть, и баранов, и земли, выметя его в эмиграцию с остатками смехотворного "Временного горского правительства", во главу которого белогвардейская свистопляска взбросила его малосмысленную голову.