Откровенные

— О чем ты с ним говорила, мама? — спросил Вася после нескольких мгновений молчания.

Это: «с ним» — кольнуло Марью Евграфовну.

— Степан Ильич был так добр, что взялся нанять нам дачу в Глионе… Доктор советует туда ехать. Там хорошо… Там тебе станет гораздо лучше… Завтра мы и поедем… А без Степана Ильича мы не устроились бы так скоро… Он добрый, Степан Ильич, и готов помочь нам… Я его давно знаю. Он очень расположен ко мне и тебя очень любит…

— И он с нами будет жить?

— А ты разве не хочешь, чтоб он с нами жил?

— Не хочу!

— Отчего, родной? — с затаенною тревогой спросила Марья Евграфовна.

— Я хочу только с тобой жить и чтоб больше никого не было, а то ты будешь все с ним говорить и меня оставлять одного… Это нехорошо…

— Да Бог с тобой, деточка!.. Разве не ты единственное существо, которое для меня дороже всего на свете… Разве я оставляю тебя?

— С тех пор, как он приехал, оставляешь… И разве живут посторонние люди вместе… Папы только живут, а ведь мой папа умер… Он не папа… Он, ведь, твой знакомый…

— Да… хороший, добрый знакомый, — отвечала, стараясь скрыть свое волнение, Марья Евграфовна…

— Так пусть живет не с нами! — капризно заметил мальчик. — Слышишь, мама?…

— И заходить к нам ему нельзя?

— Пусть заходит, если ты хочешь, только не часто. Он на тебя все смотрит и твои руки целует. Я его не люблю! — решительно прибавил Вася.

Марья Евграфовна отвернулась, чтобы скрыть охватившее ее смущение. Она чувствовала, как кровь заливает ее щеки. Эта ревность мальчика взволновала ее, и она считала себя виноватой. В самом деле, в праве ли она была согласиться на приезд Павлищева? Но, ведь, он отец!

А Вася, между тем, продолжал серьезным тоном с. безжалостным эгоизмом балованного больного:

— Если я, мама, умру, тогда… выходи за него замуж, я пока я жив, ты должна быть только моя. Ведь и я только твой, милая мамочка! — с невыразимою нежностью прибавил мальчик.

Скорбный вопль вырвался из груди Марьи Евграфовны.

Вся в слезах, она опустилась на колени у дивана и, заглядывая в эти широко-раскрытые, ласково-вдумчивые, проникновенные глаза, воскликнула с страстною уверенностью, словно бы стараясь убедить и себя:

— Ты вздор говоришь, Вася. Ты не умрешь, ты не можешь умереть, мое дитя! Ты поправишься и будешь жить вместе с мамой. И доктор говорит, что ты поправишься… И я буду всегда только твоя, мой мальчик. Как мог ты подумать, что я на кого-нибудь тебя променяю.

— Поклянись!

— Клянусь!

Мертвенное лицо озарилось радостною улыбкой.

Он с трудом приподнялся на подушках и, обвив шею матери, прижался к ее лицу своими холодными щечками.

— Милая, славная, как я тебя люблю, мамочка… И когда я буду большой, как я буду беречь тебя! — взволнованно говорил Вася.

А Марья Евграфовна ласкала эту милую головку, доверчиво прижавшуюся к ней, и глотала рыдания, подступавшие к горлу.

Через четверть часа жестокая лихорадка начала трепать больного. Термометр показывал 39 градусов. Лицо пылало.

— Видишь, мамочка, она не проходит. Покрой меня, не отходи от меня… Мне страшно, мамочка… Помоги, мамочка, милая мамочка! — жалобно и испуганно говорил ребенок.

— О, милый, я готова жизнь отдать за тебя! — отвечала мать и с отчаянием в сердце, стараясь сохранить бодрый вид, ухаживала за своим дорогим больным.

На другой день Павлищев вернулся и, к удивлению своему, нашел, что внутренние двери заперты на ключ.

Он вышел в коридор и тихо постучал в двери комнаты Марьи Евграфовны.

Та вышла в коридор.

— Ну, что Вася?

— Он спит теперь… Лихорадка все хуже и продолжительнее…

— Это вы заперли двери?

— Я… Вася, голубчик, ревнует меня к вам и…

— И не хочет меня видеть?

— Да… И я не могла его убедить…

И Марья Евграфовна передала разговор свой с Васей, деликатно опустив разрешение Васи выйти замуж после его смерти.

— Что ж… Что посеял, то и пожал! — грустно проговорил Павлищев. — Но я все-таки могу оставаться вблизи, Марья Евграфовна? Вы будете жить в маленькой вилле, я уж нанял ее, а я… в гостинице… Я хоть буду знать, что у вас делается, как Вася и вы, мой добрый друг! — прибавил он и взял, было, ее руку, чтоб поднести к губам, но Марья Евграфовна тихо ее отдернула и смущенно проговорила:

— Не надо, Степан Ильич… Вася этого не хочет… Ему не нравится, что вы целуете мои руки!

Павлищев безмолвно наклонил голову и ушел к себе.

На следующий день в полдень переехали в Глион, в хорошенькую виллу, окруженную садом, комфортабельно убранную. Горничная и кухарка, молодые и здоровые швейцарки, встретили Марью Евграфовну и Васю.

Уютная спальня выходила на юг. Из окон виднелась красивая панорама гор, среди которых блестела на солнце белоснежная макушка Dent de Midi. Голубая лазурь Женевского озера расстилалась внизу и казалась маленьким зеркалом.

— Нравится тебе здесь, Вася?

— Прелесть, мамочка. О, я здесь скоро поправлюсь! — говорил он, жадно вдыхая остатками легких в открытое окно прелестный горный воздух, полный свежести, и любуясь роскошным видом. — Ах, как здесь хорошо… Посмотри, какие горы, мамочка… И как дышать легко.

И, чувствуя прилив сил, он поднялся с кресла и добрел до окна.