Открытая дверь и другие истории о зримом и незримом

Было уже десять часов, когда мы отправились в путь. В доме царила тишина. Моя жена была с Роландом, который оставался совершенно спокоен, — сказала она, — и который (без сомнения, лихорадка уже прошла) чувствовал себя лучше с тех пор, как я приехал. Я велел Бэгли надеть поверх вечернего сюртука толстое пальто и сам надел крепкие сапоги, потому что земля была как губка, а то и хуже. Разговаривая с ним, я почти забыл, что мы собирались делать. Было еще темнее, чем вчера, и Бэгли держался близко ко мне, пока мы шли. В руке у меня был маленький фонарь, который отчасти помогал нам ориентироваться. Мы дошли до поворота тропинки. С одной стороны располагалась лужайка, из которой девочки сделали площадку для крокета, — чудесная лужайка, окруженная высокой живой изгородью из остролиста, которому было лет триста или даже больше; с другой — развалины. Я решил, что лучше всего остановиться здесь и перевести дух.

— Бэгли, — сказал я, — в этих развалинах есть что-то такое, чего я не понимаю. Именно туда мы и направляемся. Держи свои глаза открытыми, будь внимателен. Хватай любого незнакомца, какого увидишь, — мужчину или женщину. Не делай больно, но хватай, когобы ни увидел.

— Полковник, — отозвался Бэгли с легкой дрожью в голосе, — говорят, что там есть вещи, которые не мужчина и ни женщина.

У меня не было времени на пререкания.

— Ты готов следовать за мной, друг мой? Это единственное, что я хотел бы знать, — сказал я.

Бэгли, не говоря ни слова, отдал честь. Я понял, что бояться мне нечего.

Мы шли, насколько я мог судить, точно тем же путем, каким я шел, когда услышал вздох. Однако мрак был настолько полным, что мы не видели ни деревьев, ни тропинки. Мы чувствовали, как наши ноги ступают по гравию, а спустя мгновение, — как они бесшумно погружаются в скользкую траву, вот и все. Я выключил фонарь, не желая никого пугать, кто бы это ни был. Бэгли следовал, как мне казалось, точно по моим следам, когда я, как и предполагал, направился к громаде разрушенного дома. Казалось, мы долго шли на ощупь, ища нужное место; всхлипы влажной почвы под ногами были единственным признаком нашего продвижения вперед. Через некоторое время я остановился, чтобы посмотреть или, скорее, прочувствовать, где мы находимся. Темнота была очень тихой, но не более тихой, чем это обычно бывает в зимнюю ночь. Звуки, о которых я упоминал, — треск веток, шорох гальки, сухих листьев или ползущей по траве твари, — становились слышны, когда вы прислушивались, и все они были достаточно таинственны, если ваш ум не был занят чем-то другим, но для меня они были сейчас радостными признаками живой природы, даже в смертельных объятиях мороза. Пока мы стояли неподвижно, из-за деревьев в долине донеслось протяжное уханье совы. Бэгли вздрогнул, пребывая в состоянии общей нервозности и не зная, чего он боится. Но для меня этот звук был ободряющим и приятным, так как был вполне понятен.

— Сова, — пробормотал я себе под нос.

— Д-да, полковник, — сказал Бэгли, стуча зубами. Мы стояли около пяти минут, пока звук, прервавший неподвижную задумчивость воздуха, не расширился кругами и не умер в темноте. Этот звук, отнюдь не веселый, придал мне бодрости. Он был естественным и снял напряжение. Я двинулся дальше, мое нервное возбуждение постепенно стихало.

И вдруг, неожиданно, совсем близко от нас, у наших ног, раздался крик. Вздрогнув от удивления и ужаса, я отскочил назад и наткнулся на ту же грубую каменную кладку и кусты ежевики, на которые натыкался прежде. Этот новый звук донесся от земли, — низкий, стонущий, плачущий голос, полный страдания и боли. Контраст между этим криком и уханьем совы был неописуем: последний обладал целебной естественностью, которая никому не причиняла боли; первый — звук, от которого кровь стыла в венах, был полон человеческой боли. С большим трудом, — ибо, несмотря на все мои усилия собраться с духом, руки у меня дрожали, — мне удалось отодвинуть шторку фонаря. Свет вырвался наружу, словно нечто живое, и через мгновение все стало различимо. Мы находились в месте, которое можно было бы назвать внутренним помещением разрушенного здания, если бы от него осталось что-нибудь, кроме стены, которую я описал. Она была совсем близко от нас, дверной проем в ней выходила прямо в темноту снаружи. Свет падал на кусок стены, плющ блестел на ней облаками темно-зеленого цвета, ветви ежевики колыхались, а внизу виднелся дверной проем — ведущий в никуда. Именно оттуда исходил голос, который затих в тот самый миг, когда вспыхнувший свет озарил эту странную сцену. На мгновение воцарилась тишина, а затем звук раздался снова. Он был так близок, так пронзителен, так жалок, что, когда я нервно вздрогнул, фонарь выпал из моей руки. Пока я нащупывал его в темноте, мою руку схватил Бэгли, который, кажется, упал на колени; но я был слишком взволнован, чтобы подумать об этом. Он вцепился в меня в смятении ужаса, забыв обычные приличия.

— Ради Бога, в чем дело, сэр? — ахнул он.

Если я тоже поддамся страху, то, очевидно, это будет концом наших поисков.