Открытая книга

Догадов из нашего института стоял в параллельной очереди, я кивнула ему и отвела глаза – мы были мало знакомы. Но что-то заставило меня снова взглянуть на него, – не на него, на чьи-то очень знакомые волосы и лоб, мелькнувшие за его плечами…

– Лена!

– Таня! Ты в Москве?

С калошами в одной руке, с шубой в другой я бросилась к Лене Быстровой.

– Давно. А ты?

– Скоро полгода.

– Где работаешь?

– В Боткинской. А ты?

На нас оглядывались, смеялись, но отойти в сторону было невозможно, потому что, разговаривая, мы двигались к гардеробу.

– А кто еще из институтских в Москве?

– Да многие! Машка.

– И Машка?

– Чего ты смеешься? – спросила Лена и сама засмеялась. Должно быть, и ей показалось смешным, что хорошенькая Машка Коломейцева, которая мечтала лишь о счастливом замужестве, тоже оказалась в Москве.

– А где Оля Тропинина?

– Недавно приезжала. Эх, знали бы мы, что ты здесь!

Андрей крикнул: «Таня, очередь!» Я отдала ему калоши и шубу и вернулась к Лене.

– Муж?

– Да.

– Кажется, симпатичный, – сказала Лена со своей беспечной улыбкой, вдруг осветившей ее бледное лицо с широко расставленными глазами.

– А ты?

– А я – старая дева.

Я засмеялась. Это было так знакомо, то, что Лена отвечала, не задумываясь, и с особенным лихим видом поглядывала вокруг.

– Как я рада, Леночка, родная! Когда мы увидимся?

– А вот подожди, сдам пальто, сядем рядом и договоримся.

Андрей подошел, я познакомила его с Леной, и он сказал, что отлично знает ее по моим рассказам.

– Но я представлял вас другой.

– Красавицей, наверно?

– Старше.

– Нет, я такая. Не старше.

Все время, пока профессор Зебоде – унылый, длинный, причесанный на прямой пробор мужчина, у которого была странная манера без всякой причины внезапно и с ужасом открывать глаза, – читал свой доклад, мы с Леной разговаривали. Я сказала, что к десяти часам непременно должна ненадолго вернуться домой.

– Зачем?

Я объяснила, и Лена задумчиво поцеловала меня.

– Как я рада, что у тебя все так хорошо! Эхма! Хоть бы влюбиться, что ли!

Сверху, с хор – мы забрались на хоры, где можно было разговаривать, никому не мешая, – был виден весь зал с его крутыми, один над другим, рядами, и Лена попросила меня рассказать ей о москвичах – она еще считала себя ленинградкой.

«Коровинцы» не пришли, очевидно, демонстративно. Докладчик собрал свои листочки и уселся на стул неподалеку от кафедры с унылым, но вполне удовлетворенным видом.

– Кому угодно? – обведя зал взглядом, спросил председатель.

Рубакин встал.

– Он работает в вашем институте? – спросила Лена.

– Да. Разве вы не встречались в Ленинграде?

– Мало.

– Он бывает у вас?

– Часто. Он одинокий и говорит, что ходит к нам изучать семейную жизнь.

– Способный?

– Очень. И не дрожит, как другие, над каждой мыслью, а расхаживает по лабораториям и со всеми советуется. И сам советует. Очень хороший.

– А это кто?

– Где?

– Да вот этот же! Лысый, со щечками.

Лысый, со щечками, был Крамов, который зачем-то дважды выходил из зала, возвращался и, остро поглядывая вокруг, подсаживался то к Рубакину, то к Никольскому.

– Это директор нашего института Валентин Сергеевич Крамов.

– Вот что! – с уважением сказала Лена. – Хороший человек?

Я ответила уклончиво:

– Умный.

– А как ученый?

– С большими заслугами.

Кругом зашикали, и я замолчала.

Кто-то дотронулся до моего плеча, и я обернулась. Это был Андрей.

– Пять минут одиннадцатого!

– Иду!

– Да ты просто сошла с ума, честное слово!

– Уверяю тебя, что он еще спит.

Не отвечая, он взял меня за руку и потащил за собой с таким решительным видом, что я не могла удержаться от смеха. Лена с удивлением посмотрела нам вслед.

…Сердито поджав губы, Агния Петровна стояла над Павликом, спокойно лежавшим в кроватке. Незаметно было, что он ждал меня с нетерпением, если только это чувство не выражалось в том, что он, энергично пыхтя, старался засунуть в рот розовую пятку.

– Плакал?

– Да, – голосом судьи, произносящего приговор, ответила Агния Петровна.

Я вымыла руки, взяла Павлика.

– Холодная, простудишь ребенка.

– Ничего, Агния Петровна. Я бежала, мне жарко.

Павлик уже тянулся к груди. Похожий на Андрея и чем-то на меня, с ясными глазками, в которых, когда я кормила его, постепенно устанавливалось деловое, сосредоточенное выражение…

Надо учиться

Кто не знает, какую огромную роль в работе ученого-экспериментатора играют руки – руки, которые должны уметь делать все, начиная с мытья лабораторной посуды и кончая сборкой сложнейшего прибора! Такие руки, ослепившие меня чистотой работы, были у Лаврова.

Он не был «человеком полета», как Павел Петрович или, по-своему, Николай Васильевич, и, слушая его последовательные, логические рассуждения, не нужно было поднимать голову: его мысль всегда шла по земле. Он работал медленно, осторожно, тщательно, оглядываясь назад, глядя под ноги, не доверяя себе. Зато когда он ставил опыт, священный трепет точности был виден в каждом его движении. Он на примере показывал то отношение к работе, которое складывается из наблюдательности и последовательности, из терпения и порядка.