Открытая книга

Два сотрудника Института рыбного хозяйства приехали накануне вместе с корреспондентом областной газеты. Комсомольцы выставили у дверей лаборатории пикет: желающих увидеть своими глазами «кто кого» оказалось слишком много. Фоторепортер, явившийся в последнюю минуту, показал мне снимок, который был сделан не знаю кем и когда, но на котором можно было различить стеклянный шкаф и в нем два ряда банок, ничем не отличавшихся друг от друга.

В присутствии всех этих уважаемых людей, которых не перечислила я и половины, дегустатор вскрыл банку с икрой Зимина. Уже по тому выражению, с которым, еще держа икру во рту, он скосил глаза на Зимина, я поняла, что тот проиграл и его «экстра» не выдержала испытания.

– Подалась.

Все смотрели на Зимина. Он криво усмехнулся.

– Девятый день, – разводя руками, сказал он. – Для подобной температуры это, господа, рекорд еще небывалый.

Он растерялся, иначе не назвал бы нас господами. Но он был прав: до сих пор максимальной нормой хранения считались восемь дней – и не при сорокаградусной жаре, а в обычной комнатной температуре.

Все заговорили разом, когда дегустатор произнес свое определение. Он подождал несколько минут, открыл одну из наших банок – и все замолчали.

Должно быть, он сам волновался, потому что, прежде чем взять пробу, едва не всунул в банку свой длинный морщинистый нос. Потом положил ложечку икры в рот и замер, закатив глаза под лоб и всей душой уйдя в свое дело. И все замерли: директор, крепко упершийся обеими руками о стол, Прасковья Ивановна, присутствовавшая на пробе, сотрудники рыбного института и даже фоторепортер, который крутился до сих пор по комнате, наставляя на всех свою «лейку».

– Качество сорта «экстра» полностью сохранилось, – с важностью сказал дегустатор.

Оно сохранилось, это качество, и на десятый, и на одиннадцатый, и на двенадцатый день. Когда мы вернулись в Москву, специальная комиссия Главэкспорта явилась в нашу лабораторию, и главный дегустатор, уже не сморщенный старичок, а прекрасно одетый, атлетического сложения красивый человек на двадцатый день попробовал нашу икру и нашел, что «качество сохранилось». Лишь на тридцать третий день при комнатной температуре промытая лизоцимом икра стала портиться, а на льду сохранялась полтора года.

Возвращение

Рубакин, встретивший нас на перроне, сказал, что Андрей условился поехать вместе с ним, но его вызвали по срочному делу. Он просил, чтобы я не беспокоилась, если ему придется поздно вернуться домой.

– А где он? Что случилось?

– Честное слово, ничего не случилось, – торопливо и, как мне показалось, растерянно ответил Рубакин. – Ну, как съездили? Похудели-то как! Кожа да кости!

– Петр Николаевич, что случилось?

– Да ничего же, я вам говорю! Дома у вас все в порядке, я вчера заходил. Павлик здоров, читает букву «А» и сердится, что мама Таня так долго не едет.

– Куда вызвали Андрея?

– Вот беспокойная душа! – разведя руками, сказал Рубакин. – По-видимому, авария на строительстве метро, – шепнул он, взяв меня под руку и идя рядом в шумной, двигавшейся к зданию вокзала толпе. – Его еще вчера вызвали. Он не ночевал дома.

– Вот что! Вы бы так и сказали!

Кроме лабораторного оборудования, мы везли с собой два пуда икры – нашей, зиминской и нейтральной. Рубакин с шофером институтской машины пошел получать наш багаж, Лена зачем-то побежала за ними и через несколько минут вернулась взволнованная, я увидела это с первого взгляда.

– Знаешь, что он сказал? Нашу лабораторию переводят в Рыбтрест.

– Что такое?

– Первый этаж институтского здания отдают Горздраву, и Крамов ходатайствует о передаче лаборатории в Рыбтрест.

– Он с ума сошел?

– Кажется, готовится приказ наркома.

– Ну нет! Этого не будет!

Лена с досадой махнула рукой.

– Ты не допустишь?

– Нет, не я.

– А кто же?

– Мы.

– Объясните, Петр Николаевич, что это значит? – спросила я, когда багаж был осторожно погружен на институтский пикап и мы налегке отправились к трамваю. – Неужели это правда, что нашу лабораторию…

– А, Елена вам уже доложила! Разумеется, правда!

– Но почему же в Рыбтрест? Мы занимались вопросом о саморазогревании торфа, – что же, если бы работа удалась, лабораторию перевели бы в Главторф? Мы выделили лизоцим из хрена – значит, в Плодоовощ или куда там еще? Что это за чепуха, в самом деле?

– Не кипятитесь, доктор. Скоро только блины пекут. Дело гораздо сложнее, чем вы думаете. Вас не переводят в Рыбтрест, а передают промышленности. Понятно?

– Нет.

– На последнем Ученом совете Крамов произнес длиннейшую речь о задачах нашего института. Он объявил, что его обвиняют в голом теоретизировании, в отрыве от практики. Так вот, с целью доказать, что все это клевета, он передает рыбной промышленности одну из лучших лабораторий своего института. Правда, он скорбит. Он делает это скрепя сердце. Но в то время, когда «Правда» в каждой передовой указывает, что наука должна всемерно помогать промышленности, он, профессор Крамов, не считает себя вправе остаться в стороне. Что с вами, Татьяна?

– Ничего особенного.

– Вы побледнели.

– Плохо спала… А вот и наш номер.