Открытая книга

Очень усталый, похудевший, Андрей вошел, сел, потер руками глаза, заговорил – и точно в темную комнату внесли фонарь, при свете которого стало ясно, где дверь, где окно и почему не нужно одно принимать за другое…

Мне не хотелось присутствовать при этом разговоре, и под каким-то предлогом я ушла к старушке-пенсионерке.

Но время от времени я возвращалась. Разговор был долгий, неторопливый…

– Скажу тебе по правде, Митя: мне тяжело видеть, как ты сидишь сложа руки в своей ободранной комнате, в то время как должен был бы в календаре отметить этот день как праздник! Да, ты любишь ее…

Митя открыл было рот, но Андрей сердито двинулся на него, и он снова стал терпеливо слушать.

– Так что же, голову положить ради этой любви, которая опустошила тебя, которая действительно довела бы тебя до гибели – не физической, так душевной? Знаешь что: уезжай куда-нибудь! И надолго, года на два. В Средней Азии никак не могут справиться с пендинской язвой – отправляйся туда! Я убежден, что, если ты серьезно возьмешься за эту болезнь, о ней забудут и думать!

Митя не возражал, напротив – соглашался, но в том, как он соглашался, видна была усталость надломленного человека.

Много забот

Засучив рукава взялись мы на другой день за оборону нашей лаборатории – не знаю, как еще назвать эти терпеливые переговоры с начальством, большим и малым, эти докладные записки, эти поездки в Наркомздрав и горздрав.

Самая большая трудность заключалась в формуле: «Институт передает лабораторию промышленности», – формуле, которая сразу обезоружила тех, кто не желал серьезно вдуматься в ее содержание. Старательно раскрывали мы эту формулу перед работниками Наркомздрава. Мы доказывали, что изучение лизоцима невозможно вести в трестовской лаборатории. Мы предлагали включить в план нашей работы вопросы, интересующие рыбную промышленность. Мы обещали оказывать посильную помощь не только рыбной, но, например, льнообрабатывающей промышленности.

А по вечерам Рубакин ругал нас за то, что в горздраве мы говорили не то, а в Наркомздраве не так, ругал, и подбадривал, и созванивался с Литвиненко, секретарем райкома, и советовал, куда пойти на другой день. Внезапно открывшееся влияние Крамова – вот что мешало нам на каждом шагу. Я знала, что с ним считаются, к его мнению прислушиваются. Но до сих пор трудно было представить себе всю силу этого влияния.

Куда бы мы ни пришли, всюду прежде всего нас встречал вопрос:

– А что думает по этому поводу Валентин Сергеевич?

Мы отвечали, что он думает то же, что и мы.

– Тогда почему же он не позвонил мне по телефону?

Странное впечатление преувеличенной осторожности, с которой относились к нему те, с кем я встречалась, сопровождало наши хлопоты от первого до последнего дня.

Нужно полагать, что он был в курсе дела, иначе, вероятно, не поторопился бы увенчать наши икорные достижения. Экспертиза Рыбтреста, о которой я упоминала, была подана с блеском, и не кто иной, как директор института – веселый, любезный, предупредительный, – принимал дорогих гостей. Не кто иной, как директор пригласил на эту экспертизу замнаркома и энергично отрекомендовал ему доктора Власенкову как ученого, умело применяющего на практике лабораторные результаты.

– Мы смотрим на Татьяну Петровну как на будущее светило промышленной бактериологии, – значительно сказал он.

После экспертизы в кабинете директора был устроен завтрак, и речь, которую произнес Валентин Сергеевич, была посвящена, разумеется, идее практической помощи, которую деятели науки должны оказать промышленности, если они действительно желают способствовать социалистическому преобразованию страны.

Не помню кому, кажется Лене, пришла в голову превосходная мысль, что в Академию наук мне нужно идти не одной, а с Никольским.

– Мы так привыкли к деду, – сказала она, – что иногда даже забываем, что он знаменитый ученый. Между тем это именно так. Кроме того, ты можешь растеряться. Еще напутаешь что-нибудь. Нет, иди с дедом.

Возможно, что я все-таки не решилась бы беспокоить деда, если бы на институтский двор не выехал с грохотом грузовик, с которого по доске прямо под окна нашей лаборатории покатились бочки. Очевидно, после зрелых размышлений какие-то администраторы решили, что для биохимической лаборатории трудно найти более подходящую тару.