Открытая книга

— Но я почему-то думаю, что с Митей все будет прекрасно. Он любит жизнь, он счастливец, и, в сущности, ему не повезло только со мной. Правда, крупно. Но он справился. А новая его — он мне рассказывал — совсем другая. Ей, кроме любви, ничего не надо. Простите, что я так много болтаю, — прибавила она с изяществом, напомнившим мне былую Глафиру. — Я ведь всегда одна и всегда молчу, с моим не наговоришься. Да, вот теперь о нем. Я уж не знаю, чего вы там не поладили, — сказала она, небрежно оглянувшись, но в самой этой небрежности было что-то осторожное, страшное, точно она думала, что еще кто-то слышит ее и следит за каждым ее движением, — но он вас ненавидит. Вот говорят, что нужно уметь любить, — я-то никогда не умела, — добавила она, — но по нему видно, что нужно уметь и ненавидеть. И что ни год, то пуще, особенно после того, как вы над ним посмеялись.

— Когда?

— Да вот, когда приезжал к нам этот, не помню фамилии, английский ученый. Он ведь был у нас. Да какой-то оказался чудак, то есть с точки зрения Валентина Сергеича. А может быть, просто хороший? Это ведь карта была — англичанин-то, и козырная, а вот поди ж ты, вы ее побили. На всякого мудреца довольно простоты, — сказала она, улыбнувшись. — Мне иногда даже приходило в голову, что вы и вовсе не подозреваете обо всей этой игре. Вы подозревали?

— Не подозревала, а прекрасно знала и боролась, сколько могла. И не без успеха.

— Нет, без успеха, — сказала Глафира Сергеевна. — Вы его еще не знаете. Вам только одно может помочь — его смерть, а иначе он все равно добьется, уж не знаю чего — унижения, уничтожения, а только тоже смерти, не физической, так душевной.

Я посмотрела на нее, и мне стало страшно: так равнодушно говорила она о человеке, который был ее мужем, самым близким человеком на свете.

— Я ведь к вам не просто так пришла, а по делу. Постойте, у меня записано. — Она расстегнула сумочку и достала блокнот. — Первое — Митя. Теперь второе. Вы думаете, может быть, что этот удар — я имею в виду арест Андрея — направлен против него, то есть что хотят его уничтожить? Нет, вас. То есть, разумеется, и его, но это попутно. Что вы смотрите на меня? Я в здравом уме и твердой памяти. И все, что я говорю, хотя на первый взгляд и бессвязно, но на самом деле обдумано. Тщательно и давным-давно, еще в тот день, когда я узнала, что его посадили. Ох, я взвилась в этот день! — сказала она, подняв брови с печальным и удивленным выражением. — Сама не ожидала, честное слово. Вы знаете, Татьяна Петровна, живого во мне немного осталось, но это взяло меня за живое. Правда, в прошлом году, когда у него в институте была эта история с сыпным тифом, я еще тогда подумала, что едва ли они не воспользуются этой историей.

— Кто они?

— Ну кто? Скрыпаченко, конечно, — сказала Глафира Сергеевна на этот раз торопливо, точно боясь, что кто-то помешает ей договорить до конца, — и Крупенский, и Мелкова. Но тогда, по-видимому, материала было маловато.

— Какого материала?

Она улыбнулась, но глаза остались неподвижно-мрачными на желтом, отекшем лице.

— Материала для следствия, — сказала она. — И вся эта банда, я уверена, сегодня сидит у нас и торжествует.

— Почему торжествует?

— А потому, что дела идут и даже очень. Вы смотрите с удивлением, вам трудно поверить?

— Да нет, не трудно, но когда я думаю о Валентине Сергеевиче…

— Представьте себе, да, — живо отозвалась Глафира Сергеевна. — Причем очень характерно, что даже вам это кажется странным. Уж кто-кто, а вы, кажется, должны были бы… Вы думаете, он не может зарезать?

— Как зарезать?

— Очень просто. И знаете ли, что я вам скажу, — помолчав, продолжала Глафира Сергеевна, — таких, как он, сотни. Куда там — тысячи! И они держатся друг за друга. Боятся и ненавидят и все-таки ох как держатся, как старательно прикрывают друг друга!

Она помолчала. Она была в платье с короткими рукавами, и полные, еще красивые руки были открыты почти до плеч.

— И его зарежут.

— Кого?

— А Валентина Сергеича! Ведь это только кажется, что он в этой компании главный. Командуют-то они, а он только делает вид, что главный. Он им надоел.

— Как надоел?

— Очень просто. Он все-таки вежливый и действует не торопясь, старомодно, и с ним нужно долго разговаривать и поддерживать эту игру. А они торопятся. Им, в сущности, только его слава нужна, а его самого они хоть сейчас выбросили бы на помойку. И еще выбросят. Я, впрочем, этого уже не увижу.

Мне вспомнился разговор с Рубакиным прошлой зимой, когда я жаловалась ему на «слухи», мешавшие нам работать над крустозином.

— Вот. Теперь слушайте. — И Глафира Сергеевна нервно расстегнула и застегнула сумку (она пришла с большой, изрядно поношенной сумкой и во время нашего разговора не выпускала ее из рук). — Самого главного я вам еще не сказала. Они сделали так, что Андрея не могли не арестовать. Это было бы чудо.

— Как не могли?