Открытая книга

Весь следующий день мы провели за чтением — точнее сказать, за изучением — тех скомканных, видимо вырванных из большого настольного блокнота листов бумаги, которые передала мне Глафира Сергеевна. Это были черновики какого-то, я бы сказала, доноса, если бы в каждой фразе не было сделано решительно все, чтобы в голову не пришло это слишком откровенное слово. Со всей видимостью строгой научной логики черное определялось как белое и белое как черное в этой безыменной записке, направленной неизвестно куда. Не личная, нет, государственная заинтересованность была видна в каждой строке, на каждой странице! Это был донос-шедевр, составленный в такой искренней, осторожной, тщательно обдуманной форме, что, только читая заключительные фразы, вы начинали ясно понимать, что перед вами не что иное, как беспощадный обвинительный акт.

В чем же эти люди обвиняли Андрея? Почему они сочли своим общественным и политическим долгом обратить внимание соответствующих органов на деятельность А. Д. Львова, давно внушавшего им сомнения, а в последние годы и подозрения? Под номерами следовали один за другим преступные факты. И самое поразительное, что это были подлинные факты, оставившие отчетливый след если не в истории советской эпидемиологии, так в официальной переписке Санитарно-эпидемического управления.

В 1937 году под Рязанью на химическом заводе внезапно вспыхнула и с опасной быстротой распространилась эпидемия брюшного тифа. Как это всегда бывало в трудных случаях, Малышев послал Андрея.

Первый же взгляд на карту убедил Андрея в том, что злокозненная речка, влившаяся в заводской водоем, не имеет никакого отношения к вспышке брюшного тифа. Нужно было опросить заболевших: что они едят, что пьют, где работают, бывают ли друг у друга?

Таким образом он установил, что почти все заболевшие работали во вредных цехах и что они, все без исключения, пили молоко, которое полагалось им как работникам вредных цехов.

Андрей поехал на ферму: белые халаты, сверкающие окна, стены, в которые можно смотреться, как в зеркало. Ни пылинки на сепараторах, холодильниках, лабораторных столах! Можно было, конечно, проверить — нет ли среди работников бациллоносителей — так называются люди здоровые, но выделяющие болезнетворные бактерии. Он сделал это, что называется, для очистки совести — и обнаружил, что бациллоносительницей была женщина, разливавшая стерилизованное молоко, которое отправлялось в столовую завода.

Вот какова была эта история, которой в свое время справедливо гордился Андрей. Как же она была рассказана в черновике доноса?

Старая, еще с институтских времен, дружба связывала Андрея с группой санитарных врачей, работавших в заводском поселке в особенности с неким Горяиновым, шпионом и вредителем, арестованным в 1938 году, — так писал Скрыпаченко. Я не сомневаюсь в том, что именно Скрыпаченко. Этот-то Горяинов и настоял на том, чтобы в заводское водохранилище была спущена речка, что само по себе было крупнейшим санитарным упущением. Знал ли доктор А. Д. Львов, что это упущение повлекло за собой человеческие жертвы, панику в заводском поселке, бегство рабочих из вредных цехов, где было особенно много заболевших? Разумеется, знал. Но вместо того, чтобы честно установить причины эпидемии, он стал «заметать следы», высказывая невероятные, сбивающие с толку предположения, и в конце концов выгородил виновных, обнаружив какое-то фантастическое «бациллоносительство» среди работников опытно-показательной фермы, известной в области своими блестящими достижениями и награжденной орденом «Знак Почета».

Не стану приводить других примеров. В Пятигорске он будто бы нарочно исказил картину холерной эпидемии, утверждая, что выделенный местными эпидемиологами эмбрион является не холерным, а холероподобным. Он настоял на отмене карантина, и если бы не энергичные меры, предпринятые органами Наркомата внутренних дел, холерная пандемия распространилась бы по Северному Кавказу.

Особое место в доносе занимала недавняя, прошлогодняя, история, после которой Андрей ушел из Института профилактики. И как же отчетливо, как ясно была видна рука Скрыпаченко в любовной отделке деталей. Казалось бы, именно на этом «материале» проще всего было обвинить Андрея во вредительстве. Подумать только — сыпной тиф в институте, занимавшемся изготовлением сыпнотифозной вакцины! Страшная, заразная, эпидемическая болезнь в центре Москвы! Конечно вредительство? Ничуть не бывало! Очень тонко, ни на чем не настаивая, авторы записки упрекали Андрея не во вредительстве — в невежестве. И может быть, это было одно из самых опасных для него обвинений! В самом деле, если ученый, о котором идет речь, не только ничего не сделал в науке, но мгновенно обнаружил свою полную беспомощность, едва лишь перешел в исследовательский институт, — какова же цена всей его деятельности, которой он занимается чуть ли не четверть века? Все попытки убедить следствие, что Андрей самостоятельный, крупный работник (в том числе, разумеется, письмо Никольского и других), были заранее опровергнуты этим примером.