Открытая педагогика

А вот пошли уже репетиции «Медведя». Тут я по-всякому репетировал: то давал им дополнительный обильный реквизит, то предлагал сделать разные варианты первой сцены: сперва Лука пел барыне колыбельную, чтобы ее утешить, потом она пела траурную мелодию, перебирая письма мужа к его любовницам и т. д. и т. д. В этих перебросах, думаю, была дополнительная этюдность. И хотя эти попытки были разной успешности, для меня важно было приучить актеров к мысли, что все может меняться, что каждый вариант не закрепляется навсегда, что нет повторения и заучивания. А это для американцев было очень ново.

Я следующим образом сформулировал так цели этой работы («Шуток Чехова») в Вашингтоне. Это, во-первых, прямая проверка разных типов этюда, а именно:

а) этюд без прочитывания пьесы;

б) этюд после одного прочтения пьесы актерами;

в) этюд после разбивки сцен на куски;

г) этюд ассоциативный и проч.

Второе — проверка методов работы над воображением: рассказы, рисование (например, рисование карты Воловьих лужков). Это все актеры проделывали. Они также приносили всякие картинки, насыщающие воображение. Приносили, например, журнальные картинки собак всяких пород для «Предложения», кто-то принес фотографию породистого дога. Оказалось, этот актер постоянно носил в бумажнике портрет любимой собаки.

Проверялись также приемы сближения роли с собой. Вот, скажем, у Брайана (Ломов) в дело пошли ассоциации из его деревенской алабамской жизни. Цель была — погрузить актеров в воображаемый мир. И особенно важным было всяческое, эмоциональное и игровое, раскачивание актеров через тренинг, в том числе, через «навязанный ритм» (упражнение Ларисы Грачевой).

…«Репетиция была удачно организована. Это было изучение ситуации Поповой в «Медведе» с Линеттой в этой роли (а исполнитель роли Смирнова Там, сидя в другом углу репетиционного зала, читал и перечитывал в это время пьесу. Для экономии времени. Потом я начал с Тамом подробное фантазирование его ситуации с должниками. Он разбирался и все записывал. Вообще, он записывал за мной бесконечно. Тогда я, кстати говоря, впервые усомнился в том, что записывание актерами всего, что говорит режиссер, полезно. Там записывал хорошо, по первая же проба была плохая, бессмысленная. Он ничего не понял относительно того, что необходим костюм, что надо овладеть конкретным физическим самочувствием героя.»

Я пытался работать по-разному. Проверял, например, возможность строить сцены маленькими кусочками, то есть без всякой педагогики: иди, повернись, замри, не двигайся, мерзни, сядь, встань, распахни плед, снова замерзни и т. д. Или разбивал на куски, спрашивая актеров, какие, сколько кусков в каждой сцене, и настаивал на том, чтобы они это усваивали. Или вот такая хитрость: иногда чувствовал, что слишком рьяно гоню «производство», и хотя работа шла вроде бы нормально, я снова начинал говорить про подключение к роли себя, своих интимных переживаний. Потом я изложил им свой обычный педагогический тезис, что в театре главный человек не режиссер, а актер, что тоже для них было ново и удивительно. Занимался я также «укладыванием текста». И чувствовал, что это необходимо. «О, ужас!» — я бы сказал раньше, но в Вашингтоне это было практично, актерам необходимо было даже подсказывать интонации. Во всяком случае, пришлось много говорить о связности, о летучести текста, о том, что во фразе должно быть одно ударение, и хотя я имел дело с английским текстом, все равно такая работа была полезна. Еще одна серьезная педагогическая акция: я предложил Таму сочинять список женщин. Ведь Смирнов говорит, что у пего было очень много женщин. Тонкость заключалась в том, что я попросил написать список женщин не Смирнова, героя пьесы, а его, актера Тама. И он честно сидел и пыхтел над этим списком. В желании раскрыть и освободить актера я шел именно через педагогику. В итоге этот период репетиций помог мне в частности добиться их большей уверенности. Для меня же обнаружилось обаяние и Смирнова (Там), и Луки (Джон). У Поповой (Линетта) проявилась некая чувственность и некрепкая поначалу, но все-таки содержательная связь с воображаемым покойным мужем. А у Тама — параллели с его личной биографией. Увы, никак не возникал задуманный мною (и, как мне кажется, предусмотренный Чеховым) разговор с залом, со зрителями.

«…Получил неприятную рекламацию на свою последнюю репетицию. Там сказал, что я слишком часто его останавливаю, не даю ему самостоятельности. Я услышал это и дал ему на следующей репетиции возможность сказать монолог четыре раза безо всяких остановок. И правильно сделал. Актер заметил, что это была его лучшая репетиция.»