Открытие медлительности

Стало холодно, а дичи так пока и не попадалось, даже следов не было видно. Пеммикан закончился. Июнь указал на скалы: каменная стена была вся покрыта неприглядного вида лишайником, который считался съедобным. Вкуса он был отвратительного, но это лучше, чем ничего. Ночью никто не спал. От лишайника одних тошнило, у других начался понос. Худ страдал больше всех, у него ничего не держалось.

На другой день, 28-го августа, снова только две рыбины и одна куропатка да еще два мешка лишайника. Вояжеры назвали его «tripes de roche» — «горная труха».

Джон распорядился построить из больших каноэ по два маленьких, чтобы легче было таскать. Для рек должны были сойти и такие. Сделали две мили, с большим трудом. Так закончился этот день. Пошел снег.

Никто из англичан в охотники не годился. Джон был недостаточно скор, Бек недостаточно терпелив, Худ скверно стрелял, а доктор страдал близорукостью. В лучшем случае Хепберну удавалось иногда еще что-нибудь подстрелить. Факт оставался фактом — без Креди, Вайяна, Соломона Беланже, Мишеля Тероаотеха и обоих переводчиков они бы уже давно умерли с голоду. Но чем лучше вояжер охотился, тем больше он себе позволял, — дошло до того, что некоторые начали даже игнорировать приказы. Они уходили из лагеря, пропадая где-то днями и ночами, отказывались отчитываться, сколько боеприпасов потратили, и потихоньку ели добытую дичь. Только Соломон Беланже вел себя пока еще честно.

— Теперь у нас новые порядки, — заметил Бек как бы между прочим. — У них оружие и патроны, у нас секстант и компас. Воруй сколько угодно.

— Порядки старые, — ответил Джон. — Всякий знает, что без приборов живым отсюда не выбраться. Ну, если кто выберется, то что ж, честь ему и хвала.

Когда Перро заявил, что взял ровно столько патронов и пороха, сколько положено, Бек поверил ему на слово и не стал требовать доказательств. Он снова вел себя непонятно — какую игру он затеял? Хочет набиться вояжерам в друзья? Может быть, считает, что лучше добровольно покориться, чем идти на открытое поражение? Или надеется таким предательским двурушничеством сохранить себе жизнь, если дело дойдет до кровавого бунта?

Джон стиснул зубы и решил выкинуть эту мысль из головы. Его система предписывала считать подобное невозможным до тех пор, пока это не станет фактом. Но, к своему собственному стыду, он все-таки на всякий случай сохранил это подозрение.

1-е сентября. Худ по-настоящему разболелся. Хуже всего, что он совсем не переносил «горную труху» и потому страдал гораздо больше, чем другие, причем не только оттого, что тело сопротивлялось этой пище, но и просто от голода.

Холода крепчали. Пушистые снежинки еще хотя бы ласкали взор, но потом пошла одна только мелкая белая крупа, забиравшаяся под одежду. Ночью приходилось по часу ждать, пока застывшее колом одеяло хоть немного прогреется, чтобы дать возможность забыться в полудреме. Они брали с собой в постель свои башмаки, чтобы не заниматься утром их оттаиванием. Тем более что для этого требовался огонь и, следовательно, дрова, а дрова еще нужно было найти.

Голод породил медлительность, но медлительность не зрячую, а слепую. Они по-прежнему двигались вперед, они пытались сохранять любезность и держаться уверенно, но они не могли справиться с простейшими вещами и совершали ошибки. Они отправлялись на каноэ к другому берегу реки, но при этом забывали взять с собою все вещи. Они смотрели застывшим взглядом на приближающуюся кромку водопада и ничего не предпринимали. Их состояние напоминало ту стадию опьянения, когда удовольствие превращается в муку. Ни единого зверя. Даже лишайника теперь было толком не собрать, его сначала нужно было откопать из-под снега. Они наткнулись на остатки волчьей трапезы, полусгнившие кости оленя, которые они попытались поджарить — держали долго над огнем, пока те не почернели.

— От этого не будет никакого проку, — сказал Июнь. — Лучше суп сварить.

Джон предложил попробовать, но остальным хотелось непременно подержать что-нибудь на зубах. Суп! Разве может какой-то эскимос знать, что требуется английским и французским желудкам! Джон спорить не стал. Моральный дух, считал он, важнее, чем суп. Июнь обиделся. Он бесследно исчез, прихватив с собою пятьдесят патронов.

От морального духа тоже почти не осталось и следа. В сущности, он покинул их уже много миль тому назад. И даже если проявление слабости иногда отдаленно напоминало таковой, это не слишком меняло дело.

Шагать, шагать, все время шагать по нетронутому снежному покрову, прерывавшемуся только там, где попадались реки или озера.