Открытие мира

— Что сработал — твое, бери. Верно? — спрашивал он настойчиво Аладьина. — Порядок дела не портит. Так?

Тихонов надеялся. И не напрасно. Совет уступил, позволил ему засеять овсом и ячменем часть зяби в барском поле. Рассудили: все‑таки аренда, денежки заплачены, порядок должен быть завсегда и везде, это Тихонов правильно толкует, хоть он, конечно, думает только о себе, о барыше. Вот мельницу вальцовую, никак, действительно строит на станции, купил, говорят, сарай у трактирщика. И локомобиль графский сторговал, Мусиных, ломаный, приволок в сарай, может, и починит, железнодорожники рядом, мастера на все руки. Да пес с ним, Ваней Духом, все будет польза — не тащись в горячую пору молоть за осьмнадцать верст в Лацкое или в город

Страх прошел, никто мужиков и баб не трогал, пустырь обратно не отнимал, за пожар в усадьбе к ответу не волок. Все делалось так, как хотелось, как решили, — народ повеселел и заметно подобрел. Ваню Духа пожалели, вот до чего дошло! Леший с ним, говорят, с Тихоновым, чистоган — его царство, а у нас, гляди, свое будет княжество, без чистогана. Потягаемся, собака его укуси!

А Ваня Дух, осмелев, собирался засевать и остальную подготовленную земельку, снятую в аренду. Вот он, его порядочек! Дорого обойдется Совету кобыла Вихря.

Олегов отец слова не дал вымолвить, не позволил просить и кланяться, сразу дал жеребца.

— Пожалуйста, на денек, на два, с удовольствием. Сам хотел предложить… На три дня берите! Больше, к сожалению, дружки, не могу, еду в уезд по делам революции.

И, как всегда нынче, добавил знакомо–значительно:

— Ее, революцию, кормить, обувать, одевать надобно. Она, мать ее дери, не ждет! Ей подай, откуда хочешь…

У Быкова незаметно появилось прозвище, кто придумал, неизвестно, а сразу прилипло, будто с ним родилось, да не одно, целых три: Медок, Сахар Медович и просто Сахарок. Прозывали за глаза всяко, как кому хотелось, как пришлось, подвернулось на язык, и все получалось в самую маковку, не закроешь шапкой. Раньше побаивались: обзови попробуй — еще дойдет, узнает, чей язык повернулся на обидное, и в лавку не пустит, на копейку не даст в долг. Нынче языки у всех были острые, резали, как хотели и кого хотели, да и лавка теперь была пустовата, прозывай, как нравится, — все равно покупать нечего, руби со всего плеча. Но рубил сплеча больше сам Сахар Медович. И совсем не похоже на себя, с бранью и прямотой, без ласки и хитрости, говорил, как в трубу трубил:

— Сатана его возьми, лес, эту барскую рощу в Заполе, сам дьявол–раздьявол подавись моим задатком, не жалко! Попутал нечистый, каюсь… Человек простит, и бог простит. Не скрываюсь!.. Может, и правильно все, что делаете. А как же, имениннику и пирога нет? Так он сам возьмет и спрашиваться не станет. Ешь, ломай и нам давай! Вот как по–моему‑то, по моей простецкой крестьянской мысли… По–другому пел? А ты думаешь, мать–перемать, легко душу‑то наизнанку выворачивать, самого себя брать за горло? Попробуй каково!.. Я толкую, когда пир — тогда и песни. Да вы, дьяволы–раздьяволы, сами‑то соображаете, какое пиво заварили?

Не утерпев, по старой привычке сластил щедрой рукой:

— И то сказать, должен же когда‑то быть праздничек и в нашем переулке, самый первопрестольный, а, мужички, бабочки? Рево–лю–ци–он–ная Тифинская! Чувствуй, гр–р–раждане, дорогуньчики мои, она наступает, пасха кра–асная, долгожданная… Стало быть, пойдем к нашим страждущим братьям, как говорится, к голодному люду пойдем…

Он глядел с одобрением, как пашут пустырь Сморчковы девки и Тася, младшая сноха Василия Апостола, приставшая к народу, потому что в усадьбе весенние работы заканчивались. Медок–Сахарок смотрел, как захватывают они плугами целину и земля позади них развертывается толстущими слоями из‑под отвалов, влажно темнея, ложится плотно, ломоть к ломтю, точно нарезанный богато хлеб на столе перед большим, хорошим угощением.

— Голенастые ведьмы… мужику не догнать! — ворчал и фыркал Быков.

И с таким же одобрением слушал дядю Родю, Никиту Аладьина, починовского запорожца Крайнова и других заводил, что бы они ни толковали промежду себя и с бабами и мужиками. Потом, улучив минуту, отводил Яшкиного отца в сторону, вполголоса опасался:

— Машины в усадьбе без призора… Сеялочка а–ат–личнейшая, также льномялочка, рандаль… Растащат! Ко мне в амбар можно, целей, — заботливо добавлял он. — А то уступили бы вовсе? Я дорогую цену дам.

Не дождавшись ответа, Устин Павлыч поправлял свалившиеся с шишковатого носа серебряные очки, сердито–ворчливо объяснял:

— Шучу… Смех перестали понимать, до чего сурьезные гр–раждане социал–демократы, большевики. Ха–ха!.. А Ленин ваш, слышно, любит смех, умеет смеяться. Да ведь известно, хорошо смеется тот, кто… А ну как не доведется Ленину смеяться последним? Что вам тогда делать, как быть? А мне?.. Я спрашиваю, а вдруг последним‑то зачнет скалить вставные свои зубки Крылов Виктор Алексеич? Что делать в таком разе, не думали? Покумекайте, советую.