Читаем Открытие мира полностью

— А то и стряслось, что Фомичевы монашки не дают мне прохода, — ответила Барабаниха, управившись с коровой и воротами. Она притворила за собой фигурные, жестяного блеска половины теперь грудью, не выпуская из рук веревки. — Завидки берут: Катерина–тко Барабанова, бескоровница, кажинный полдень несет с гумна ведерко молока. Им бы, постницам окаянным, еще третью корову завести… Токо и слышу: украла, середь бела дня увела со двора… Какая я воровка? Говорила и говорю: не одну эту корову отломила–отработала Крылову. Думала, красная–тко радость и в мою избу нонче заглянула. Ан, померещилось…

Не сухая серая ольха качалась сегодня перед Шуркой и Яшкой, скрипя и свистя. И не голубые крупные живые звезды светились и спрашивали. Обгорелая, слепая, мертвая жердь торчала посередь усадебного двора. И к жерди этой была привязана на веревке рыжая комолая корова, комод комодищем. Она‑таки признала старое место и потянула за собой к скотному двору обгорелую жердь.

— Ну, и слава богу, живи тут–отка на здоровье, как прежде, — сказала ласково–грустно Барабаниха, становясь обыкновенной, доброй и жалостливой мамкой. — Теперича и веревка не нужна, найдешь дорогу…

Она принялась развязывать узел петли на огненно–атласной, со складочками, отвислой шее. Гладила, отвязывая, и разговаривала с коровой.

— Постой, постой, — остановил Яшкин отец Катерину. — Говорю тебе, обожди!

— Не обожду. Меня больше не омманешь, — ответила с горделиво–злой усмешкой Катерина.

Она не плакала, не кричала, она словно решила про себя окончательно и спокойно то, что ее мучило.

— Баяли, за бедных… А она, ваша–тко слобода, риво–люция, видим теперича за кого… Нет, не омманешь дуру — ученая… Мужа на войне убили. Третий год его хороню, Дорофея‑то… Думаешь, и меня с девчушками убьют, голодухой уморят? Врешь! Мы живучие.

Агроном Турнепс больше не отдувался, не вмешивался в разговор, он только таращился во все глаза на Катерину и дядю Родю и все вытирал носовым платком бритую голову.

Дядя Родя удерживал руки Барабанихи, не дозволял ей освободить корову от привязи.

— Вот что, Катерина Демьяновна, — уважительно и просяще сказал он, откашливаясь, разравнивая бугры над бровями. — Веди‑ка ты корову к себе обратно, пожалуйста. Лето она запросто прогуляет в стаде, а осенью… Посмотрим, как там будет дальше… И не сумлевайся в революции, Катерина Демьяновна. За тебя она, наша революция, за таких, как ты, боремся, верь мне. Дай нам хоть малый какой срок, сама все увидишь. И никто не смеет обзывать тебя, оскорблять. Совет запретит, не позволит… Вот побаиваюсь, зимой сена, пожалуй, не хватит у тебя прокормить корову. Надобно, мы скажем, о сенце подумать загодя. Соображаешь? Давай заворачивай свою красную радость домой.

— Нет уж, обратно не поведу, — грустно–решительно сказала Барабаниха. — Отплакались мои девчушки, отпрощались с коровой. И я вместе с ними отгоревала. Что же нам–отка опять ночь реветь?.. Жили без молока — не умерли. Авось проживем и ноне. Не нам, видать, милый Родя, хлебать молоко… А мы и не любители. Про нас — квас.

Отвела председателевы руки, распутала петлю и стегнула веревкой корову.

— Пошла на место! — сурово приказала тетка Катерина.

Корова послушно двинулась прямиком к скотному двору. Ребята молча проводили ее до самого стойла. Потом побежали в поле догонять Яшкиного отца и агронома. Они, Яшка и Шурка, будто знали, что их там сейчас ожидает и не может без них произойти.

Турнепс дорогой снова потихоньку отдувался, и был он теперь не сладкий и не белый, совсем непохожий на прозвище. И на снегура, который тает, разваливается, не смахивал, а казался каким‑то мутным, ошарашенным.

— Что делается в России, ничего не понимаю, — бормотал и вздыхал он. — Честное благородное слово, голова идет кругом! — пожаловался Турнепс, все застегивая и расстегивая голубоватый клеенчатый дождевик.

А дядя Родя вдруг стал веселый, принялся дразнить Яшку и Шурку, что они напугались, как бы не забодала их комолая, побоялись подсобить Барабанихе, умнице, черт бы побрал совсем эту дурацкую корову.

Агроном ожил, заулыбался, когда увидел поднятую и засеянную льном низину к Гремцу. Мамки заделывали последки на четырех лошадях, старались, проходили боронами по лишнему разу, по два, чтобы каждое бесценное семечко спряталось в земле как следует и поменьше оставалось на пашне комьев и дернин. Влажно краснел и блестел свежий суглинок, вся низина была в волнисто–тонких, чуть заметных ручейках от зубьев борон.

Перейти на страницу:

Похожие книги